Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Уйди, — сказал Трижды Величайший. — Или я засуну тебя в огненную печь на вечные времена.

— Это ты можешь. Но не сделаешь. Я нужен тебе. Ты хочешь меня разгадать. Но ни люди, ни ты, Всевидящий, никогда не разгадаете меня. Разгадать меня — все равно что разгадать тайну мироздания. Ну, куда мне отправляться? В котел?

— Пошел вон, — устало сказал Трижды Величайший.

Шли дни, а писатель Крутояров не мог забыть то, что произошло в гостях у Андреевых.

К тому же слова Сергея Григорьевича были, по существу, несправедливы — Крутояров был искренен в своих произведениях. Он не хотел приспосабливаться и не приспосабливался, писал о том, что знал и что считал главным в сложной, противоречивой, быстротекущей современной действительности — о тех изменениях, которые несет с собой научно-техническая революция в человеческие взаимоотношения. Долгий журналистский опыт (а он проработал корреспондентом в газете более десяти лет, был въедлив, пытлив, сумел хорошо изучить многие производственные конфликты и судьбы сотен людей на разных предприятиях), этот журналистский опыт помог ему увидеть жизнь в самых разных ее проявлениях.

И, однако, слова Сергея Григорьевича, сказанные в запальчивости, в каком-то болезненном состоянии, несправедливые уже потому, что он, оказывается, и не читал ни одной книги Крутоярова, все же не давали ему покоя, потому что задели самолюбие. И, возможно, не только задели самолюбие, но и поколебали его в чем-то. Что такое правда и что такое ложь? Есть только одна правда — правда времени, правда тех идей, которые воплощает в жизнь страна, где он, писатель Крутояров, живет.

Крутояров не был человеком спокойной, благоприятной судьбы. Рукописи его, рассказывающие о сложных человеческих взаимоотношениях, затрагивающие часто болевые вопросы действительности, не сразу находили издателя, хотя потом пользовались успехом. В семейной жизни Иван Федорович не знал конфликтов. У него не было разногласий с женой, его первой читательницей и советчицей, поддерживавшей в нем уверенность. Беда была только в том, что Татьяна Валентиновна не отличалась здоровьем: язва желудка, которая никак не поддавалась лечению, изнуряла ее. Детей у Татьяны Валентиновны и Ивана Федоровича не было. В первые годы супружества они не хотели детей, потому что учились, еще не встали на ноги, а потом, когда появилось некоторое материальное благополучие, Татьяна Валентиновна уже не могла забеременеть: сказались, видимо, последствия двух абортов. Впрочем, желание иметь детей было у них не столь сильно, чтобы внести в их жизнь беспокойство, тем более что у Татьяны Валентиновны выработалось философское отношение к этой проблеме — не стоит заводить детей в наш сложный, опасный век, когда весь мир сидит на пороховой бочке.

Татьяна Валентиновна была не менее Ивана Федоровича уязвлена словами Сергея Григорьевича, сказанными в гостях у Андреевых, но всегда, если кто-либо критиковал ее мужа или отзывался о нем с неодобрением, она объясняла это одним — завистью, тем мелким чувством, которым наделено так много людей, но которое, слава богу, было незнакомо ни ей, ни ее мужу.

Однажды ночью, когда Крутояров засиделся над рукописью, а Татьяна Валентиновна давно спала, раздался звонок у двери. Иван Федорович удивленно прошел в прихожую, тревожно посмотрел в дверной глазок. На лестничной площадке стоял средних лет, интеллигентный обликом мужчина с лицом усталым и чем-то знакомым Ивану Федоровичу.

— Кто там? — спросил Иван Федорович.

— Извините, я хотел бы поговорить с Иваном Федоровичем.

— Ведь ночь, уважаемый, — Иван Федорович поколебался и открыл дверь.

— Здравствуйте, — сказал ночной гость, — вы не узнаете меня?

— Не припомню, — не очень уверенно ответил Иван Федорович.

— Я Дмитрий Рогов.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — воскликнул Иван Федорович, хотя не знал никакого Рогова. — Что у вас за нужда ко мне в такую позднюю пору? Впрочем, проходите.

Он провел гостя в кабинет.

— Я Рогов, — повторил гость, — Дмитрий Дмитриевич. Однако, я вижу, вы, определенно, не узнаете меня. Я тот самый Рогов, главный инженер, герой вашей повести «Рогов против Рогова».

— Что! — воскликнул Иван Федорович и тут же вспомнил Сергея Григорьевича, который объявил у Андреевых, что его посетил черт. Или он, Иван Федорович, спит и это все ему снится, или перед ним мистификатор.

— Не удивляйтесь, — сказал гость, словно угадав его мысли. — Вы не спите, а я не мистификатор. Я в самом деле, как вам это ни кажется странным, Дмитрий Рогов, главный инженер, созданный вашим воображением.

И тут Иван Федорович понял, кто перед ним, и засмеялся: в Новосибирске в драматическом театре инсценировали его повесть и театр должен на днях приехать на гастроли в Москву.

— Так, значит, вы уже приехали! — воскликнул он. — Очень приятно. Значит, это вы играете в Новосибирске Рогова? Ну, что ж, рад знакомству, веселый вы человек.

— Увы, я не актер, — сказал гость. — Я плод вашего воображения… У вас прекрасная библиотека. В повести вы заставили меня произносить множество всяческих сентенций, мудрых всяких высказываний древних и новых философов, видимо, для того, чтобы показать мою эрудицию. Разрешите, я возьму с полки вот эту книгу и прочту вам одно древнее изречение. Может быть, вы тогда поймете, что происходит, и поверите, что я — это я?

— Конечно, пожалуйста.

Гость снял с полки «Учения философов Древнего Востока», полистал и прочел:

— «Это пространство — мед для всех существ, а все существа — мед для этого пространства. Нет ничего, созданного мыслью, живущего вне пространства. Мысль, будучи созданной, пожелала стать явной, с более четким обликом, будто рождена женщиной. Мысль, ставшая явной, с более четким обликом, будто рожденная женщиной, — мед для воображения всякого, кто ее принимает. Мысль, ставшая медом для воображения всякого, кто ее принимает, мед для иного пространства, где она живет».

Он закрыл книгу, поставил ее на место и сказал:

— Я ваша мысль, ставшая явной.

Иван Федорович молчал. Он долго, задумчиво смотрел на человека, называющего себя именем его героя Дмитрия Рогова. «Какой странный сон, — подумал он, — будто наяву».

— Ну, хорошо, продолжим игру. Но зачем? Итак, вы, значит, моя мысль, ставшая явной, мед иного пространства, где живет. А где, собственно, живет?

— В воображении тех, кто прочитал вашу книгу.

— Ясно, — сказал Крутояров, — понятно. Вы ничто, пустота. Или кто? Моя материализованная совесть?

— Ну, что вы, — воскликнул гость, — какая я совесть! Увы, я не совесть. Совесть вы можете заглушить, пойти с ней на компромисс, все равно что дать ей взятку, оправдать все свои поступки. Но как вы меня уничтожите, дав мне жизнь? Невозможно, к сожалению. Тысячи людей прочли то, что вы сочинили за этим столом. Я уже не в вашем воображении, а в воображении тех, кто читал вашу книгу. Как заставить их память забыть меня?