Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Мальчик и девочка — канатоходцы стояли высоко на проволоке, невидимой снизу. Может быть, это были не дети, откуда мне знать, но в памяти они остались детьми. Что они делали там, мне неизвестно, только непонятно перемещались без какого-либо плана, подчиняясь лишь внутреннему побуждению. Две стройные фигурки, неподвижные, строгие, отрешенные, как сомнамбулы. Я не знал более сильного впечатления, чем это…

Катя молчала, она думала о чем-то своем.

— Куда мы едем? — вдруг встревожился Николай.

— К моей подружке.

Они сошли на ближайшей остановке.

Сверху мутно рокотало.

Вверху рождались темные волнующие облака, они сталкивались и расходились, касаясь предгрозовой мембраны неба.

По водосточной трубе уже скреблась влага.

— Пошли быстрее, еще успеем в магазин, — сказала Катя.

Приглушенный звук дождя уже пробудил в суховском сознании какой-то веселый, волнующий эпизод.

— Катя! Ты случайно не знаешь, когда спят ночные сторожа?!

— Нет, конечно, я о таких пустяках не думаю! Странный ты какой-то! А что?

— Да нет, это я так просто…

Ощущение неясной тревоги возникло сразу после этой черной кнопки, кнопки, похожей на поплавок и утонувшей под нетерпеливой Катиной рукой, когда широко, словно тяжелая шуба, распахнулась дверь, шурша малиновым подолом по жесткому паркету.

А может быть, тревога возникла позднее — от тонкого пальца-закладки, зажатого в толстых половинах книги, что держала Вера, Катина подружка, от которого исходило реальное ощущение физической боли.

Он еще думал над этим чувством, когда Катя тронула его рукой:

— Коля, ты слышишь, Верочка спрашивает: сколько длится полярная ночь?

— Шесть месяцев в году там стынет солнца свет, а шесть — мороз и ночи окаянство. — И заговорщически наклонился к Кате: — Бодлер! Правда, здорово! Мне один заезжий москвич за две песцовые шкурки сменял.

За столом было шумно, сидели молодые люди — пар пять, мужчин и женщин. Николай удивился, что они собрались так быстро.

Стол накрыли наспех — сухая колбаса, нежные листы салата, бледные ломти сыра. Сыр резали широкими пластинками, и он казался ноздреватой тканью, изъеденной молью. На голубых тарелках в зеленом беспорядке горошин лежали розовые колонки сосисок. Николай хотел накупить еще чего-нибудь, но Катя отказалась.

Стол был накрыт в стороне, оставалось еще место для танцев.

Николай почти никого не запомнил и теперь прислушивался к именам, чтобы не попасть впросак. Напротив сидел рыжий парень, он почему-то неотступно следил за Катиным взглядом. Держался он фамильярно, но этого никто не замечал, потому что каждый был занят собой.

Вдруг рыжий встал, торжественно поправил вспученный галстук, обошел стол и важно, на твердых ногах, приблизился к Кате. Наклонясь, он тихо заговорил с ней. Николай не различал слов, только заметил неровное движение кадыка — от жесткого ворота до раздвоенного подбородка. Парень увидел изучающий взгляд Сухова. Очевидно, смутившись, он с вызовом засмеялся:

— Ты знаешь, Николай, мы говорили о тебе. Катя — великолепная женщина, ты согласен?

Николай не ответил, он начал злиться и чувствовал себя глупо, однако освободиться от злости не мог.

Заиграла музыка, в ту же минуту рыжий пригласил Катю. Она виновато оглянулась, но пошла, на ходу оправляя платье.

Музыка, казалось Сухову, длилась вечность.

Катя весело смеялась.

Когда кончилась музыка, парень сел рядом с ней. Сухов пристально изучал его лицо, пытаясь найти малейший недостаток или огрех, чтобы в злорадном чувстве подняться над ним и обрести хотя бы внутреннюю уверенность.

Так самолюбивый Сухов делал и раньше, когда ревнивая обида тяжело ложилась в груди. Но теперь почему-то не получалось: то ли парень был действительно красив, то ли злость была не так сильна, как прежде, однако Сухов удовлетворился ложным выводом, будто все красавцы глупы. На этом успокоился, хотя жалость к себе осталась, она-то и подняла из глубины души таймырскую избушку: тусклый обледыш окна, застывший в торосах залив и деда Пашу.

«Здравствуй, дед Паша! Пишу мысленное письмо твоей замерзшей таймырской душе. Мне отчего-то грустно; наверное, ты прав, теперь нет места идеализму, рожденному в одиночестве. Прощай, мой бородатый друг, и до скорой, видно, встречи!

Да! Я совсем забыл. Катя! Странная Катя, я тебе уже говорил о ней…»

В его прежней жизни было все просто и мудро. Он должен бить птиц, ловить зверей, солить рыбу и кормить собак. Он потерял вдруг интерес к хитрости мысли, ловко подстроенному ходу, к легким веселым чувствам. Видать, по-иному замешана его судьба.

Кто-то хлопнул его по плечу: рыжий стоял сзади, холодно касаясь галстуком суховского затылка.

— Послушай, влюбленный ноумен!

— Федор, кончай умничать!

Сухов с удивлением для себя обнаружил, что впервые слышит имя рыжего.

— Ты не обижайся, Сухов, это, по Канту, непознаваемая «вещь в себе». — И заученным тоном продолжил: — Согласно ложной теории Иммануила Канта, объективный мир, существующий независимо от нашего сознания, непознаваем… Так вот, — с сочувствием произнес рыжий, — это нам только кажется, будто мы выбираем, на самом деле выбирают нас, понял?! И все-таки ты теперь согласен, что твоя невеста просто великолепна? А?! Ба, невеста!!! Давайте окрутим их! А!

Все пьяно загалдели:

— Ура! Свадьба, свадьба!! Снежного человека и белой медведицы!!

— Катерина! Прошу слова! — вмешалась Вера. — Я протестую. Он должен сначала дать выкуп!

Рыжий хлопнул в ладоши:

— А ведь верно, Катя! Это великолепно!

Сухов словно впервые увидел Катю, он издали делал ей знаки, но она сидела прямо, высоко подняв голову.

Он полез в карман нового пиджака и вывернул его наружу, и красные бумажки косо рассыпались по столу. Их было неприлично много.

Наступило неловкое молчание, лица гостей неожиданно поглупели. Рыжий, ломая язык, восхищенно крикнул:

— Ну, что за чилдрен, просто прелесть!!!

Другой, сумрачный голос проговорил:

— Он может купить Исаакия! Вот так нумер!

Сухов теперь почувствовал удовлетворение.

Он смел жесткой рукой десятирублевки, встал, резко опрокинув стул. У самых дверей его догнала спокойная фраза рыжего:

— Уходит по-английски, без шума!

— Ну и пусть, надоел! — отрезала Катя.

Аверьян остановился, чувствуя глухое упрямство двери; он прищелкнул от холода пальцами, сухим обрывистым звуком наполняя сени, а затем снова налег на дверь, упираясь ногами в дощатый пол; сквозь прижатую кисть, принявшую мощное давление груди, кто-то быстро и горячо рвался наружу: стук-стук-стук…

Но дверь не шла, упираясь в невидимую преграду. Ему показалось, что некто, еще более сильный, по ту сторону двери не пускает его на свет, из темноты сеней. Вдруг осознав умом нелепость такого положения, он тихо размяк, ослабел от внезапного смеха, особенно после того, как через открытую щель двери головокружительно остро ударила струя морозного воздуха и больно резануло глаза от ослепительной белизны.