Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Аверьян кинул вверх одну за другой три полные лопаты снега и чуть не вскрикнул от светлой радости — так был хорош арктический снег. Он падал, кружился, вальсировал, холодно искрясь на свету, падал бесконечно долго на лицо, на грудь, за ворот белой сорочки.

При беглом взгляде на природу казалось, будто ничего решительного не произошло, по-прежнему было морозно, кругом лежали тучные пласты снега, не грело да и не светило солнце, вместо него — вспышки красноватого огня, словно кто-то далекий вел электродом по зазубринам сопок, пытаясь приварить их неровные края к холодно-серой эмали неба. И только.

Весна!!! Целый день над сопками Шпицбергена крутился упрямый молодой ветер, под его тепловатым напором снега мелодично, грустно хрупнули и просели, но крутой вечерний морозец вновь сковал их на этом уровне; так день за днем, хрупая и оседая, тоньшели снега.

По длинной узкой долине Мимес, вскипая белыми бурунами в порогах, бешено клокоча и брызгаясь пеной, скакала, неслась речка того же названия, коричневая от песка и ила. Мимес — результат гигантского давления ледника Боруп. Лежа как бы в разрезе, огромной сверкающей глыбой он двигался со скоростью несколько сантиметров в год, чугунной тяжестью тащил валуны, крошил скалы и, наконец, плавился прозрачным ручейком. Вначале ручей нежно булькал, никого не беспокоя, но затем, набрав силу, вздувался, выгибал спину, горбился, пока не превращался в грозную Мимес-реку, которая, преодолев каменистые глыбы, уносилась звонко к свободному ото льда морю.

В устье река разветвлялась и становилась похожей на дерево, растущее корнями вверх; у левого, самого извилистого отростка стоял Аверьян.

Подумал вслух: «Халабуду перенести надо, а то ночью Бугель замерзнет».

Знакомый голос или бессонница подняли из конуры и выгнали наружу крупного пса Бугеля, он пружинисто выгнулся в спине, от головы до кончика хвоста, оскалив молодую розовую пасть, и неожиданно высоко зевнул. Потом стал в обычную позу, встряхнул два-три раза рыжей гривой, подошел к Аверьяну и ткнулся доверчиво в колени лобастой мордой.

Аверьян с удовольствием запустил пальцы в теплую густую шерсть, потрепал пса.

— Думаешь, пора?! Ну, тогда минутку! Я быстро, зевнуть не успеешь! — Он спешно кинулся к двери, рванул ее за выступающую скобу, еще раз и еще, окончательно расчищая крыльцо. Он еще секунду боролся с холодом, но, не выдержав колючего мороза, кинулся внутрь сеней; рубашка холодно касалась тела, словно кусок замерзшего металла. Аверьян застучал сапогами по играющим ступенькам, звук замер за ним, но вскоре вновь ожил, сверху вниз. Аверьян был в полушубке и шапке-ушанке.

— Бугель, фю-й-ть!

В другой раз Аверьян непременно пошел бы в обход, по крутым замшелым камням, стекловидной корочке льда, мелодично коловшейся под ногами, но там нынче сыро, бесчисленные подземные ручьи стучали в глубине о камни — таили опасность. Он свернул влево, к сырым деревянным мосткам, — тут путь короче, ему спешить надо.

Слабый ветерок холодно разгонялся с гор, студил шею и грудь, курчавил непокрытый чуб.

Шел Аверьян и удивлялся:

— Что делается, Бугель, погляди, кругом! Весна! Тут зимой, помню, камень был. А теперь его нет. Не иначе, всего пургой источило!

Он вспомнил прошедшую зиму, которая началась в августе, когда внезапно из маленькой серой тучки повалил снег и падал субботу и воскресенье.

А потом на долгие три месяца наступила сплошная темнота, черная и тревожная, как омут. В октябре и в марте дико, по-хулигански свистели вьюги, ветер остро брил щеки, стремительно поднимал мускулистые вихри снега. Два раза дом покачнуло, но он устоял; в двери и стены с пушечной силой летели камни; морозные куски разнокалиберного снега, наконец, в феврале, вышибли крохотное оконце под потолком — до сих пор там торчит угол цветастой подушки. Аверьян хотел заложить дыру фанерой, но передумал: в щелях было единственное спасение от курильщика Кравцова. Электричество заменяло людям солнце — настоящее скрылось, а искусственное горело всю ночь, поднимало людей на работу, крутило фильмы, гнало составы с углем на товарный склад. И привыкшие к электрическому свету шахтеры по субботам лихо плясали в клубе, а потом, умаявшись от труда и песен, возвращались в свои глухие дома и спали.

В те дни Аверьян особенно тосковал, плохо спал, мучился; ему казалось, что все заботы, воспоминания, заполнявшие его прежнюю жизнь, — всего лишь досужая выдумка, болезнь воспаленного ума, а реальность — вот она, бледный навязчивый свет луны, диск, начищенный таз, плафон, — чего только не лезло в голову! Он петушился, не признаваясь себе, что этот враждебный холодный свет имеет над ним какую-то власть. Но правда заключалась в том, что темное небо, холодный блеск звезд рождали в его душе непонятное колючее беспокойство. Он вспоминал свою одинокую жизнь, прислушивался к волнующему бою сердца, но не находил там отзвуков сочувствия к себе, человеку без домашнего тепла.

Однажды луна была так близко, так нахальна, что он не выдержал, схватил черепок льда и кинул вверх в заиндевевший круг. Черепок падал в чистом, текучем потоке морозного воздуха, лениво вертухаясь и шелестя, пока больно не врезался в плечо. И вмиг все изменилось. Все стало на место: позеленевшая луна, холод и, как подтверждение его реальности, клубочек застывшего пара у рта.

Сноп снега лился из перевернутой чашки уцелевшего уличного фонаря; внизу, в желтом круге, плескалась вода, так казалось… И это в феврале-то! Когда повалил фиолетовый снег…

В такие минуты приходили мысли об Ольге, вспоминались раскосые глаза, смолистые волосы и брови.

«Да, нелегко ей таскать Ирину в мороз-непогоду». За этой мыслью приходила другая — осторожная мысль-надежда, однако непрочная, как полоска рассвета.

Наступило, наконец, время, когда все скрытое — лишайники, желтые лютики, бледная немощная травка в стоячей ржавой воде — открылось. Проще говоря, неслышная работа земли, теплого воздуха и подземной влаги сделала свое дело.

Аверьян поднялся на носках, чтобы лучше разглядеть: земля так трудно освобождалась от тяжкого бремени зимы, что ему показалось, будто дневной свет вскоре исчезнет, и, охваченный внезапным волнением, он еще раз глянул на солнце.

У Великой Арктической Тишины каждый звук на счету. Влажные доски под ногами поют. То Бугель глотку прочистит, то пуночка чирикнет или тоскливо, голодно закричит бургомистр — крупная чайка в небе.

Ирка вышла ему навстречу, раскачиваясь, руки в стороны, словно пингвин. Снег топчет не глубоко — топ-топ-топ… Неуклюжесть от верблюжьего платка — пушистого и ласкового. «Бухх-ель, Бухх-ель», — говорит, словно звенит.

— Здравствуй, Ирка! Ну, что нового? Опять ничего? Кругом жизнь такая интересная, триста вторую лаву запустили, скоро премию дадут, а ты знаешь чем премия пахнет?! А?!