Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Лежа в темноте поверх одеяла грязноватого цвета, Аверьян смотрел в спящее, нахальное даже во сне, лицо Степана, и ему с опозданием захотелось приложиться рукой к квадратной голове дружка. Но в то же время он чувствовал, как волнами набегает мутное беспамятство, мысль неудержимо понесло в туманное, серое, бесцветное…

Он вздрогнул, засыпая.

В шахте морозно. Дыхание вылетело белым клубочком, остановилось секунду в луче коногонки и стремительно исчезло, отброшенное в темноту. От быстрого подъема в штольне дышалось тяжело, появилась уже испарина, но встречный поток воздуха освежал легкие. Впереди мучнисто белела спина Кравцова в пыльной телогрейке. Он двигался с тупым равнодушием, механически переставляя ноги, изредка спотыкаясь о шмат угля или торчащий костыль узкоколейки. Все мысли после сна были приторможены, и только единственная была остра: «Не бери у чужих!» Поэтому и залегли меж его серых глаз глубокие складки. Но близкий грохот барабана отбросил все мысли прежние и чувства.

Он засветил коногонкой «козы» с лесом, проверяя его толщину и надежность.

— Сволочи! — сказал Кравцов. — Чистый дуб гонят, его год пилить будешь, если прежде пупок не развяжется. Правильно я говорю, Аверьяша, а? Дядя Степа всегда говорит правильно. Вот ты знаешь, почему популярным героем детской литературы сделали дядю Степу? За благородство! За то, что он правильно делает.

Аверьян невнимательно слушал Степана, и только последняя фраза легко ударила, он снова усмотрел намек на Ирину и Ольгу.

— Хватит трепаться, давай — кто кого запарит сегодня! Принимаешь?

— Послушай, ты не чокнулся разом, а? Или мероприятие придумал: один плюс один, один плюс два, ага? Значит, ничего? Ну, раз ничего, тогда давай!

Аверьян подождал, пока Кравцов доберется по узкому людскому ходку до другого конца транспортерной ленты, подтянул поближе «козу» с лесом на длину вытянутой руки и стал ее выгружать. Он сделал первое быстрое движение рукой, и железный крюк глубоко вошел в древесину, выбивая искру льда.

Туго растягивались мышцы, словно что-то мешало свободе движений.

Тогда он снял ватник, остался в толстом вигоневом свитере — стало свободнее. Он снова гикнул, легко изогнулась спина, мгновенно проросло гибкое теплое дерево мышц.

Очередное бревно скользнуло по груди обмороженным боком, упало на согнутые руки, эти же руки с ходу подкинули его вперед вверх и с маху на убегающую вдаль транспортерную ленту.

— Иди к дружку моему Степке, пусть попотеет, это не щи хлебать.

С каждым увесистым бревном он испытывал злорадное чувство, которое появилось в самом начале работы и до сих пор не проходило.

— А вот еще хорошее! На пуп его, Степа, на пуп. Вижу, пока успеваешь! Вот еще из чистого свинца!

Он и сам дышал тяжело, перехватывал воздух открытым ртом, и с каждым выдохом-вдохом от вагонетки к черной убегающей ленте метался белый дымчатый луч коногонки.

Его тело радовалось горячо и сильно. От такого буйства взбухали тугие, как весенние почки, мышцы, а крохотный насосик в груди качал все новые порции горячей крови туда, где больше всего была в ней нужда. И когда последнее бревно уплыло вдаль, он еще долго стоял, разогретый, довольный, ища для себя работы. Но тянуло прохладой, и он снова надел ватник на влажное тело. Хотя ватник не создавал ощущения сухого тепла, все-таки было приятно. Он медленно пошел навстречу прохладному потоку.

У поперечного штрека ему повстречался бригадир Козин.

— Что это у вас вчера — турецкий парламент заседал? Все говорят, и никто не слушает. Весь вечер «бу-бу-бу». — И недовольно буркнул: — Баптисты какие-то! — И уже деловито закончил: — Иди в лаву до Степки, стынет без работы!

При встрече Кравцов восхищенно закрутил ругань:

— Ну, дьявол жилистый, сегодня же суббота, а ты дыхнуть не даешь! А бревна-то! Одно к одному. Если бы последнее не пришло вовремя, сдох бы Степка во цвете годов.

— Не сдохнешь, Степка! — Подталкивая его грубовато-дружески в спину, Аверьян продолжал: — Не сдохнешь, пока язык твой крутится!

— Ладно, Аверьян, возьми себе пирожок на тарелочке, победил!

Так, дружески препираясь, они еще проработали два часа с крепежным лесом, разрезая на части и подтаскивая его близко, к самому входу лавы, где с грохотом и металлическим лязгом работала в темно-бурой пыли их бригада, добывая свой тяжелый трудодень.

Раньше всего в шахте замирают звуки, потом, медленно кружась, оседает пыль, и только потом становится ясно — конец работы пришел.

Возвращались старым путем, через триста вторую лаву, потом вверх сто три ступеньки по крутому ходку и, наконец, к главному вентиляционному штреку, где упругая струя воздуха толкала их вперед, к свету и воздуху.

Всю зиму шахтный электровоз исправно служил Ольге. Он был похож на могучее приземистое существо. Часто Ольга испытывала радостное торжество, когда он с разбегу брал крутые подъемы, оставляя позади сложный профиль дороги. Порой в машине что-то надрывно гудело, и тогда у Ольги от участия и доброты сердце замирало. Но сегодня было все непонятно: послушный и надежный электровоз перестал подчиняться ей. Он вздрагивал, рычал, опасно кренился на поворотах, сердито рвал сцепку вагонов.

Ольга остановила машину в тупике, проверила картер, соединения аккумуляторов, опробовала замкнутую электрическую цепь. Затем перевела рукоятку тумблера на указатели «вперед-назад», но дефекта не обнаружила и вскоре успокоилась: «Это, наверное, от старости у него».

Однако работа не ладилась, по-прежнему было грустно. Тогда она вновь остановила машину и стала упорно размышлять над загадками сегодняшнего дня. Она автоматически еще продолжала думать о машине, когда вдалеке в остром луче фар увидела фигуру Аверьяна. Ольга вскочила в электровоз и, набирая скорость, быстро поехала навстречу. Неожиданно волнение смешало ее мысли. И, еще не зная, захочет ли остановиться, почувствовала, как машина сама гасит скорость. Ольга поняла, наконец, что дело вовсе не в машине, а в ней самой, в ее внутреннем напряжении и страхе.

— Аверьян! Ты зла не держи на меня… Уж так получилось… А с Иркой сладу нет — вынь да положь солнце.

Аверьян осветил коногонкой ее лицо. Черное от копоти, оно и теперь не утратило своей красоты. В какой-то миг он почувствовал бессильную сладость, затем сердце привычно защемило от того унылого и бесплодного чувства, в котором он так долго пребывал. А когда чуть отпустило, он понял: сладость эта будет всегда с ним, пока будет рядом лицо Ольги, и останется с ним, пока он будет жив.

Иван Рогоза курил сигарету: ее запах, вкус, цвет, мягкий осенний влажный табак — все нравилось ему, даже коричневый мундштук с тонкой голубой табачницей.