Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Весенняя буря ломала лед, швыряла большие куски на берег, и лед крошился острыми кусками, как солодовый сахар. Ей стало хуже; чтобы унять боль, несколько раз прикладывала грелку, но ничего не помогало, тогда запросила по рации помощь. Ей сообщили, что две группы выехали: одна из становища на собаках, другая — из Экклипса на вездеходе. Но связь с вездеходом вскоре оборвалась.

Двое суток Айна лежала в бреду.

Наконец вертолетчики из полярного авиаотряда прорвались в открывшееся погодное окно и за шесть часов лёта, почти на бреющем, доставили ее в Диксон.

Через полчаса она лежала на операционном столе.

Трое суток после этого она сохраняла здравый смысл, двое была в беспамятстве, а на шестые умерла».

Значит, она умерла, когда в природе наступило равновесие сил, стихла пурга, с нежной суровостью светились звезды. С этой минуты и до самого утра Айна неотступно держалась в усталом сознании Рогозы. Он вспомнил и вынужденную стоянку «Красина» в той же бухте, и домик на взгорье, и падающий снег в августе, и боль, пронзившую навсегда.

Рыжее утро еще дремало в ресницах, когда Рогоза встал, помылся бодрящей водой из колонки, оделся и пошел на базар. Город уже встал. До рынка Рогоза добирался долго, медленно и сонливо раскачиваясь на заднем сиденье троллейбуса.

Рыночная площадь оглушила звуками, криками, и разноголосые «тары-бары» мощно поднимались вверх, где в сатиновом небе палило солнце.

Очередь за огурцами змеилась лениво: вперед, на месте и снова вперед — всего десяток шагов за полчаса по белому солнцепеку. И Рогоза уже подумывал уйти, но вдруг подошел ближе к одинокой старушке, стоявшей впереди очереди, и попросил:

— Мамаша, товарищи, разрешите без очереди! Целый год живого огурца не видел!

Старушка приветливо посторонилась.

— Вам который? — с охотой подхватила ловкая продавщица.

— Да любой, — махнул Рогоза, — который посмешнее.

Рогоза повернулся затем к старушке и весело сказал:

— Ну, мамаша, спасибо за доброту. Дай вам бог чего хочется и без очереди.

Старая женщина обернулась, глаза близоруко сощурились, и, отчего-то волнуясь, сбивчиво, но отчетливо проговорила:

— Да это же Ваня! Откуда?! Рогоза! Вот так — встреча!

Рогоза неловко качнулся, словно ударился о невидимую преграду, как муха о стекло.

Он даже ощутил эту легкую силу удара, но не удивился.

— Нина Корниловна!!!

— Да, Ваня, это я, это я!!

Выражение страха и удивления все еще держалось на ее лице.

Теперь он узнал ее, он вспомнил даже давнее прозвище ее — Колючка. И от этого смешался и покраснел.

Очередь, вначале любопытная, теперь равнодушно оттерла их в сторону.

— Ну, здравствуй, Ванюша, какой же ты теперь?! Дай поглядеть-то!

Она внимательно осмотрела его. Протянула тонкую нервную от волнения руку, и Рогоза осторожно, бережно, как завядший цветок, подхватил ее.

Он видел: она изменилась, похудела, стала суше, фигура охвачена широкой юбкой, в пепельных волосах блестит стеклянная брошь в бронзовой оправе.

— Ваня! — воскликнула она. — Да ты ж седой, мальчик мой! Сколько же тебе?! Тридцать, сорок? Нет, что это я! — она сердито взмахнула рукой. — Конечно же, сорок!

Сначала она потрогала его рукой, затем прижалась к плечу, и в этом робком движении было столько тепла, что Рогоза с трудом удержал тугой комок.

Она спросила:

— Где же ты пропадал, Ванюша, все эти годы? А? — Она качнулась в сторону, видимо что-то мешало ей сосредоточиться только на нем. — Столько лет, столько лет!

Молчаливая и незаметная до сих пор природа вдруг преобразилась, выше стало солнце, суше земля, а звуки — громче.

Они остановились в тени; там в густых кронах с веселым щебетом гнездились птицы, из темно-зеленой гущи падали на них то лист, то сухая корочка дерева.

— Где же ты был, Ванюша? Рассказывай! Ну! — И тут же перескочила на другое: — Помнишь Горохову Катю? Русачку. Как вы безбожно влюбились в нее, вы, переростки войны, знаменитые ухажеры из восьмого «Б». И она была под стать вам, стройная, веселая, мальчишеская… Но, Ваня, теперь это злая и вредная бабка, ей-богу!! А где твой друг — знаменитый Солянкин? Говорят, он вырос до главного инженера завода где-то на Украине. Из вашего класса больше никто не вышел в люди, но какие вы были милые дураки! Теперь таких нет…

Рогоза мучительно пережидал этот поток, он хотел остаться в легком бездумном состоянии и внутренне протестовал против ее любопытства, которое неизбежно приводило к одному вопросу.

— Айна?! Ты помнишь? У вас что-то намечалось…

— Нет, — храбро соврал Рогоза. Он тут же сник под пристальным взглядом.

— Ну ладно, Ваня, как у тебя?

По сухому быстрому взгляду Рогоза понял, что она вспоминает его — маленького глупого школьника; он видел, как напряжено было ее лицо, всегда доброе, всепрощающее. Он снова ощутил себя маленьким, никчемным Ванькой, не знавшим важного урока, может быть самого важного в своей жизни.

— Как у всех, — ответил он.

— Но ведь «как у всех» — это плохо, Ваня!.. Я учила вас не только алгебре, геометрии.

Она замолчала, казалось, надолго, но вдруг буднично свернула разговор:

— А я вот уже на пенсии…

Рогоза стойко держался до этой поры, но, осознав умом, сколько радости, горя, успехов и неудач, сколько всего было пережито за эти годы, что могло уместиться в целую жизнь, — он содрогнулся от этой мысли. Он вдруг почувствовал себя таким же старым, как его учительница. И стена, искусственно воздвигнутая им для отражения сильных чувств и переживаний, не выдержав внутренней борьбы, легко распалась, полня грудь острой, пронзительной жалостью.

Лицо его стало неожиданно мокро, он почувствовал это. Он отвернулся, но слезы сами катились по лицу, он ничего не мог поделать с собой. Нина Корниловна тихо стояла рядом, взволнованная минутой, глубоко и пристально разглядывая его сморщенное, жалкое лицо, потом потянулась к голове, но, не достав до нее, погладила плечо горячей ладонью.

— Нина Корниловна! Простите! Понимаете, я вернулся, вернулся, вернулся…

Казалось, он говорил простые, понятные слова, но всего объяснить они не могли, слишком тяжела и высока была цена этих слов — за ними целая жизнь.

— Мальчики мои! Я молилась за вас, чтобы вы не мучались, чтобы вам было хорошо, но, как видно, и это не помогло.

Ее глаза тоже повлажнели, но, упрямо протестуя против того горького чувства, которое внезапно поднялось в ней, старая учительница резко напустилась на Рогозу:

— Ну же, Ваня! Иван! Мачта линейного корабля!!!

Рогоза замер, задохнулся от внезапного, радостного, забытого.

— Как, вы еще помните мое прозвище? Нина Корниловна!!

— Как и свое, — уже спокойно ответила она.

Время было возвращаться домой, но Рогоза не торопился, всячески тянул, чтобы вернуться к вечеру — времени, удобному для расставания. Ему казалось, что в темноте его лицо не будет так заметно, как теперь, и это облегчит тягостную минуту прощания с Федором и Клавой. Теперь он мысленно торопил солнце, но оно, как и время, казалось безмерным.