Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Он хотел простой мыслью проникнуть в глубь тайны, в которой так сладко и таинственно прячется слово «душа».

— Дай-то бог! — вслух сказал Рогоза.

— Это точно! — поддержал Федор. — Только бога теперь нет, а есть материя — то, из чего все делается и происходит. Погляди, что мы наворочали с тобой.

И они увидели, как изменился запущенный сад, как выше и тоньше стали деревья, как много воздуха и света стало в белоствольном пространстве его.

Иногда Рогоза бродил по городу, по знакомым улицам, вновь открывая для себя мир детства. Его упрямо тянуло к людям, он разглядывал лица прохожих с наивным убеждением, что знал их когда-то или видел прежде; чувство, которое переполняло его, было подобно вспышке яркого света во тьме.

Повсеместно в городе были новые тротуары, выложенные мозаичной цементной плиткой, видимо старые от времени пришли в негодность. И Рогоза вспомнил их, изрытых пулями и осколками. Это было на третий год после войны, когда весной таинство природы вдруг открылось в печали и запустении. Но тогда, в годы своей юности, Рогоза понимал немногое и знал только одно — свое бесконечное мальчишество.

Клава все это время вела хозяйство, стирала белье, прибиралась по дому, готовила простую вкусную пищу: жареную селедку с зеленым луком и молочные сладкие клубни картофеля в топленом масле.

Иногда Рогоза задерживался в одиноких блужданиях, и тогда Клава поругивала его, как заправская хозяйка дома.

Обычно дорога в порт оставалась в стороне от его маршрутов, но сегодня Рогоза специально пошел туда: там, у серого пирса, в огнях стоял знакомый пароход, он помнил его белый корпус, короткие трубы и даже его мачты… Именно с этим были связаны его воспоминания.

На судне беспрерывно играла веселая музыка, несло запахом жареных семечек. Он загорелся неожиданной мыслью купить билет до Ялты или Севастополя и не без радости отметил, как легко и трепетно отозвалось сердце на предстоящую перемену, но вскоре одумался, представив на миг лица Федора и Клавы.

Особенно дороги были тихие вечера, когда семья собиралась вокруг маленького стола под деревом. Оранжевое солнце уже садилось в смолистую воду, и только неумолчные цикады трудились в розовой листве зарослей. Из всех солнц самым любимым для Рогозы было закатное; он любил тот миг, когда золотой ободок вокруг него вдруг распадался и в море выливался жидкий огонь, — тогда маленькие страхи детства вновь пробуждались.

Однажды Федор и Рогоза засиделись долго, много курили, разговаривали, Клава же, устав за день, почти не слушала мужчин, скучала в ожидании сна. Ее лицо почему-то разнесло, особенно нос и губы, она вскоре ушла, и Федор смущенно проговорил:

— Пора, видно, имя искать. Скоро, Ваня, крестным отцом будешь, ты видел: на ней лица нет, а держится молодцом!

Но Рогоза в этот вечер увидел больше, чем было: за грузной походкой он увидел подлинное лицо материнства и проникся к нему уважением.

Федор заботился как мог, не позволял ей работать, часто ругался, что домашние дела сами находили свою хозяйку, которая сопротивлялась таинственной силе, изменившей ее внешне, мешавшей ей жить и работать по-старому, как она того захочет.

Эту ночь Рогоза ворочался во сне, много курил. Правда, он заснул вначале, но вскоре проснулся — когда лунный свет, пробив пространство, легко звякнул о стекло и скользнул, пересчитал в тишине спящих: двоих в комнате на кровати, одного на полу в прихожей.

Потом свернулся серебряной лужицей подле Рогозы.

Рогоза вспомнил детство: тетя Кира купила братьям лошадку на колесиках, и они добросовестно поделили ее. Борьке достались стальные пружинки, Вовке — опилки с колесиками, Ивану, как младшему, достались красивые стеклянные глаза, этими глазами он еще долго играл.

«К чему бы это?» — подумал Рогоза и вскоре заснул.

Вторично Рогоза проснулся под утро. Он лежал на левом боку и поэтому тяжело дышал. В темноте он увидел матовую руку Клавы, открытую по локоть, и запрокинутую голову Федора.

Рогоза вспомнил Айну, стоявшую босиком на асфальте перед загсом, с золотым пояском вокруг желтого платья. Он вспомнил ее злую, с покрасневшими от ярости глазами.

— Да ты пойми! Никакая бумажка не удержит меня, если нет главного! — воскликнула она.

Тогда Иван предложил ей новый вариант: пожениться потом, позже, проверив предварительно, есть у них это главное или нет.

— Ты что, издеваешься? — спросила она. — Если главного нет — нечего ждать, потому что любовь не картошка, а если есть — то это навсегда.

— Что же ты хочешь, наконец? — раздраженно спросил Иван.

Она повернулась, спокойно заглянула ему в глаза и, чеканя каждое слово, проговорила:

— От тебя — ни-че-го. А вообще-то хочется, чтоб мужчина оставался мужчиной, а не искал удобных вариантов.

Она круто повернулась и, держа на отлете новые туфли, пошла прочь. Иван хотел сначала догнать ее и по-мальчишески грубо огреть ладонью по спине, но вдруг что-то легко, без принуждения, преломилось в нем, он вздохнул, засмеялся и тоже пошел прочь.

С этой минуты и до окончания школы радистов они не разговаривали, скрывая от себя и других упорное соперничество в дружбе и учебе.

После окончания школы ее направили на Таймыр, а его радистом в Мурманское пароходство. Они сердились упорно, но только до первой телеграммы, после которой одно за другим пошли объемистые нежные послания.

А потом — потом он получил их назад, все тридцать штук писем и телеграмм, завернутых в хрустящую бумажку и перетянутых крест-накрест пеньковым шпагатом.

Он долго хранил их в каюте в служебном сейфе, но однажды, перечитав одно за другим, сжег, — это уже потом, когда узнал подробности и представил:

«Три дня гремела пурга, метельная стена снега то приближалась к домику станции, то отдалялась, и, соответственно, окна были то совершенно слепыми, то на десяток метров зрячими. Деревянная пристройка, где помещалась рация, жалобно скрипела и раскачивалась. Здесь по-своему было уютно: теплое, обитое шкурой кресло, десяток любимых истрепанных книг да замоченная в тарелке рожь, уже пустившая блестящие изогнутые коготки. Она сидела в избушке одна, трое мужчин станции — начальник, гидролог и врач — ушли проверять песцовые пасти, оставленные на месте осеннего прикорма зверей. Пурга началась сразу, когда мужчины ушли, но Айна не волновалась за них: еды у них было в достатке; кроме того, были ружья, а весной в тундре не пропадешь; все остальное не имело значения, — теплую собаку под бок и поглубже в снег — вот и конец пурге.

Сбросив дрему, Айна встала и принялась за уборку. Вымела пыль из углов, стряхнула коврик, протерла полки, затем перебрала в ящике запасные радиодетали: необходимые оставила, а ненужные положила в цветную коробку из-под печенья. Потом принялась за угол, где стояли тяжелые кислотные батареи; неизвестно зачем привезенные, сейчас они использовались вместо тумбочек и часто мешали в работе. Передвинув одну, другую, Айна принялась за третью и, подняв ее за угол, почувствовала, как необычно резко внутри обожгло живот, словно воткнули острым. Затаив дыхание, она переждала боли и снова занялась работой. Но вскоре, бросив все, присела в кресло. Посидев несколько минут, встала, осторожно поднялась, проверяя боль в пояснице, а проверив, успокоилась, снова занялась делом. Только через сутки почувствовала температуру и сильный озноб.