Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Быстро смешались дома, люди, деревья, машины — и все это в обманчивом представлении катилось кубарем к морю.

Над морем небо густо голубело, море виделось сверху, и Рогозе, наблюдавшему с высоты сопки, показалось, что в длинном гремящем раскате поезда случится непредвиденное: машина пойдет вразнос и разобьет звонкую сцепку вагонов о стеклянную глыбу моря.

Однако у самого вокзала движение затормозилось, а вскоре и совсем тихо поезд подошел к перрону.

В воздухе разливалась чудесная свежесть и теплота.

Видимо, над городом прошла гроза, кругом были следы ее короткой сокрушительной силы: сломанное дерево, вымытые бурлящим потоком камни на мостовой, а на востоке — мрачные, в развалах облака.

Он спрыгнул на перрон, после этого два раза пристукнул ногой, под ним была крепкая новороссийская земля, предчувствие легкого счастья коснулось его души, он с удовольствием пристукнул еще раз.

Но вот он пошел, теплый ветер упал ему на грудь. В желтом воздухе купались частички водяной пыли, они искрились, освещенные косыми лучами.

Рогоза остановился у питьевого киоска, осмотрелся и прислушался: мажорно звучала вода, чуть в стороне на велосипеде крутился белоголовый мальчик, его хрустальный смех как бы раскладывался на стеклянных полках. А рядом с ним — громадный мужик в сапогах, дед или отец ребенка, пьяно говорил одну фразу:

— Гарна штука лисапед, попка едет — ноги нет.

Мужик топал ногами и бил в красные ладони, но странное дело, большие круглые ладони, похожие на оркестровые тарелки, были беззвучны, в то время как все в этом мире создавало свой звук: напор воды, звон мошек в небе и смех малыша.

Рогоза еще раз поглядел на него.

Все в этом мире напоминало Рогозе о прошлом и через множество преград наполняло сердце особым состоянием духа — мечтой о собственном сыне.

В Новороссийске у Рогозы не оставалось родных: братья погибли на фронте, отец умер в тылу на лесоповале, а мать убили в сорок пятом ударом ножа, в развалинах города. Тогда он жил одиноко и трудно, друзья помогали ему чем могли, но ничто не могло заменить ему мать, а отца он почти не помнил.

Всю жизнь он полагался только на самого себя, и ничто не повлияло на его характер, поэтому в двадцать, тридцать и сорок — не изменился, оставаясь никчемным мечтателем. В своей жизни он перебрал много профессий: радист, механик в торговом порту, сантехник в общежитии, даже литсотрудник в «Горняке Заполярья», но ни одна работа не удовлетворяла его… И теперь, в сорок, он еще надеялся, верил, мучился, подвергал сомнениям прошлое, искал истину, но в чем ее суть — не знал. Ему все казалось — в его жизнь войдет нечто духовное, и оно осветит его сознание и чувства.

Федор и Рогоза шли рядом, не общаясь, — как старые знакомые. Путь от станции до жилья проводника был недолгим: три улицы поперек, одна вдоль.

Новый знакомый нравился ему, но Рогоза еще не успел определиться в этом чувстве, лицо Федора виделось сбоку, оно изменялось от внутренних движений души и временами казалось растерянным и смешным. Но Рогоза угадывал в нем и легкий природный ум, и сметку, а странность на лице — не более как случайная маска от различных превратностей судьбы.

— Вань, я три раза в щеколду стукну, а ты погляди в окно.

Рогоза так и сделал.

Он увидел в окне женское лицо, похожее на розовое яблоко.

— Что я тебе говорил?! — весело сказал Федор. — Это и есть Клаша.

Затем в сенях раздался грохот железа, и прямо им под ноги вылетел рыжий ком пены.

— Клавка, погляди, какого я тебе японца привел! — крикнул он в темные сени. — Накручивай свои завлекашки на карандаш! — И подтолкнул Рогозу: — Не бойсь, у нее медовый месяц, а к нашей работе никак не привыкнет.

Из темноты на порог шагнула женщина, стройная, сильная, с порывистым лицом и телом. Она тряхнула мокрой головой, рыжие волосы сверкнули на отлете. Три крупные капли влаги упали на лицо Рогозы.

— Девка — сто пудов! — восхищенно сказал Федор. А потом мягким голосом проговорил: — Клавушка, приготовь нам рыбки. Видно, Уступасиди уже принес?

Женщина готовила молча, перебирая на столе хлеб, рыбу, перья зеленого лука. Мужчины стояли в тени, в ожидании еды, курили, говорили о разностях. Рогоза долго не ел и теперь мысленно подгонял хозяйку, которая, наконец, пригласила:

— Пожалуйста, дорогие гостенечки.

— Вот видишь, — сказал Федор, — это моя Клавка. Ладно, Клаша, мир да любовь, — прибавил он. — Садись рядышком, — он любовно погладил ее вдоль спины и доверчиво прижался лицом к плечу.

— А я жду его, дура, — пожаловалась она, — две недели весточки нет. — И, призывая в свидетели Рогозу, тонким обидчивым голосом сказала: — А может, у него залетка есть, может, я обманута, у них на каждой станции полторы невесты.

— Ну что ты, Клаша, — упрекнул Федор. И снова потянулся к ней: — Ты же знаешь, на мне весь состав держится.

— Ох! Боженьки мои! — она всплеснула руками. — На нем состав держится! А в книжке ни одной благодарности.

Домашнее вино пили наспех, большими частыми глотками.

Быстро пьянели.

Федор закусывал чесноком, окуная его в горку крупной соли.

Клава раскраснелась, сидела молча, опираясь круглыми локтями в стол, не перебивая слушала рассказ Федора о прошедшем рейсе, о ценах на огурцы в Петрозаводске и Ленинграде. Потом она запела грустную казачью песню, незнакомую Рогозе. Федор подпевал.

— А вы финики любите? — вдруг спросила она.

— Нет, я их с устрицами путаю, — смеясь, ответил Рогоза.

Ему нравилась эта чужая женщина с темными мерцающими глазами, но интерес к ней был неровным, то возникал, то пропадал, что-то мешало цельности восприятия. Рогоза испытал неловкость от ее невольного любопытства, но вскоре, под ясным бесхитростным взглядом, успокоился. Однако, как всякий мужчина, подумал, что мог бы стать мужем этой красивой женщины, повстречай ее прежде.

Но прежде была Айна… Он вскоре пришел в себя.

Быстро, по-южному, смеркалось.

— Ну что же, пора на боковую, — сказал Федор.

Рогозе постелили на горбатом полу, подложив под голову бараний тулуп, мехом наружу, и острый щекочущий запах шерсти всю ночь мешал ему спать, но частые пробуждения не томили его.

Так он прожил день, затем неделю и еще день.

Каждый занимался своим делом.

Федор был на отгулах и постоянно чинил крышу или красил забор, а переделав и то и другое, принялся за деревья, подкрашивая стволы известкой.

Сначала Рогоза только наблюдал за ним, а вскоре и сам принялся за работу.

«Как это странно, — думал Рогоза, — тысячи, миллионы ручейков крови образуют во мне могучую реку жизни. А всего-то в ней, оказывается, пять-шесть литров. Как радостно и неумолчно трудятся молоточки в висках и груди: стучать-стареть, стучать-стареть… А сердце, что оно?! Простой механизм — насос: систола-диастола — или нечто сложное, еще не разгаданное наукой? Почему от радости оно учащенно бьется, а от горя замирает, скованное неподвижным страхом?»