Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Но потом, распределяя аккуратно мысли, понял, что пламя лампы направил на ящик с шариками, а те — словно порох… Прошла неделя или две — из черного угла появилась серая мышь с пестрыми глазками, как бы подтверждая, что материя никуда не исчезает, а только переходит из одного состояния в другое. Мышка Сухова боялась и бегала только по ночам, что-то ела, шуршала, громко грызла. Чтобы упорядочить сожительство, Сухов клал с вечера по две печенюшки на волохастое одеяло у своих ног. Этого ей хватало до утра, а днем мышка куда-то пряталась. Сухов теперь с теплым чувством вспомнил ее милую мордочку и зеленоватые точки глаз.

— А вот нынешней весной погибла, — сказал Сухов, вспоминая ее, как близкого друга, — видно, не вынесла своего мышиного одиночества. Не заказывать же ей на Диксоне дружка?

И уж совсем войдя в роль, Сухов рассказал еще про деда Пашу: как однажды тот пригласил его на свой день рождения в бухту Толя, а дело в том было, что Паша родился 8 марта. И это обстоятельство само по себе делало случай необычным.

Однако, придя в гости, хозяина дома Сухов не обнаружил, лишь на столе записку: «Покорми собак, жди, скоро вернусь».

Кормил собак, ждал сутки, вторые, неделю, две… Рассердился, плюнул, свистнул своих собак и ушел. А прежде снял со стены яркую открытку: солнечный пляж, пальмы и здоровенная негритянка с копьем. Дед Паша картинкой дорожил. «На мою бабу чем-то похожа, такая же свирепая», — любил говорить он.

Сухов же, уходя, оставил записку: «Спасибо, угостил на славу, за мной тоже не станет. За простой с тебя пять шкурок, не отдашь — застрелю. Ты меня знаешь!»

— Ну, а женщины?! — спросили, смеясь, новые знакомые.

— Знаете, это скучная тема. Кто-то сказал: «На Севере губ много, а вот целоваться не с кем». Все это верно и для меня, — ответил Сухов.

Однако время бежит быстро, как добрая упряжка с горы.

Сухов знает их имена: первую зовут Галей, а ту, что с веснушками, — Катей. Сухов пристально разглядывал их, теперь словно впервые увидел: женщины были похожи.

— Сестры?

Они смеются:

— Да, отчасти!

— Как это «отчасти»? Такого не бывает!

— Отчасти — бывает. Как говорится, полста на полста!

И решительно заторопились:

— Однако пора, жаль, конечно, расставаться…

— Зачем расставаться, — нахально выступил Сухов, — нам, кажется, по пути? А может быть, пойдем в ресторан? А?

— Нет! — говорит Катя. — Мы не одеты, да и лучше дома, за чашкой чая, если, конечно, не боитесь!!

Дом у Кати большой, желтый, постройки тридцатых годов, почти все окна во двор, эту нелепость замечаешь сразу — стоит поднять голову. Катя левой рукой держит маленькую шляпку, а второй, свободной, показывает вверх:

— Вот оно — мое окно, да не туда, левее, с красными занавесками на кухне…

Сухов ничего этого не видит, он смотрит вбок, на Катю, и тоже кричит:

— А финская кухня у вас есть?

Катя ловит взгляд, грозит нарочито пальцем.

Провожая Галю домой, Сухов пытался запомнить обратный путь до Катиного дома: то мелькнувший поворот, то необычную улицу, то номер дома.

Он злился на Катю, что та, прощаясь, не подала никакого знака. Вечер был хорош, они сидели друг против друга и разговаривали, почти исключив из этого разговора Галю, пили кофе, много курили. Было поздно, и Галя обиженно заторопилась домой…

Сухов шел рядом с Галей, избегая разговора, обходясь только необходимыми словами. Сбоку Галино сходство с Катей усиливалось, он видел, что она такая же стройная и сильная… Может быть, поэтому злость и разочарование вскоре исчезли. У самой двери они остановились, вышла заминка, Сухов долго искал сигареты в карманах. Галя сказала:

— Пойдем, у меня есть, зайди на пять минут…

Галина комната была небольшой, с желтым неясным светом, неровным полом. Окно, обклеенное крест-накрест полосами газеты, напоминало военные годы. В углу возвышался дубовый шкаф, украшенный резьбой. Рядом — старый кожаный диван. Свет в этом месте ломался и скользил по глянцевой коже дивана, и казалось, что в трех ямках сидений застыли стекловидные корочки льда.

Середину комнаты занимал стол, тоже дубовый, на его массивной поверхности неряшливо лежали тонкие, напоминающие яичную скорлупу, фарфоровые чашки с грязными потеками кофе. На фаянсовой хлебнице, вместе с пеплом, — серый хлеб. В тарелке — остывшая картошка в масле с воткнутой косо вилкой, массивная ручка которой нависла над тонким краем голубоватой тарелки. На столе он увидел пачку сигарет и подумал: «Вот предмет, ради которого я здесь». Но теперь в душе Сухова что-то переменилось, и уходить уже не хотелось. Галя сидела боком, подтянув под себя ноги, он увидел близко на шее пульсирующую голубую жилку.

В зеркале он видел издали то, чего не мог видеть вблизи: знакомый женский изгиб, а рядом себя — человека с перекошенной улыбкой и маленькими глазами, признаком тайных пороков.

В тишине на ковер ступил кот. Он двигался плавно, неслышно, как и подобает хищнику. Затем остановился, стал царапать ковер, и казалось, что в комнату с треском летит электричество. Это ощущение вскоре передалось им…

Отдыхая, они долго курили, одну сигарету за другой, медленно и глубоко пропуская дым в легкие, сигарету за сигаретой, пока она не сдалась:

— Нет, я так больше не могу, ты все время думаешь о ней. — В ее тоскливом голосе была обреченность и усталость. — Это какой-то… — И она произнесла слово, поразившее Сухова своим грубым неприличием.

Он одевался медленно, затем подошел к столу, на столе лежали сигареты — алая пачка с неровным рядом зубов-сигарет. Он смял ее и наотмашь кинул в угол, и комок влетел стремительно, как шар в лузу. На Галином лице держалась странная улыбка.

На улице он задержался, пытался определиться, но ничего не узнавал. Было уже поздно, и Сухов двигался в никуда.

Он шел быстро, над городом уже поднималась заря, он побежал, бешено стуча каблуками по асфальту. Он бежал, покуда хватило сил. Затем остановился.

Это был темный, душный переулок. Казалось, что в узком каменном провале отдаются гулкие удары суховского сердца. Тогда он полез под рубашку и влажной ладонью пытался задержать его бешеный пульс.

На высоте громко откинули ставни, и жаркий шепот проплыл над суховской головой:

— Степ-а-а-а-н, это ты?

— Я, — невольно ответил Сухов.

Какое-то сладостное ожидание задержало вдох, он ждал, казалось, вечность, приложившись горячей щекой к шершавой стене дома.

Сверху трезво вернулось:

— Дурак!

— Дурак, — повторил переулок, и город, пробуждаясь, начал тихо смеяться.

О, золотой Исаакий, может, это и есть любовь?!

Тогда — какая она?! В косичках?!

А может быть, обнаженная и толстая дева с крупными щеками, как на старых олеографиях?!