Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

— Слово «дерьмо» вы можете кричать со своим акцентом своему пластическому хирургу, а не работающей здесь, так же как и вы, медсестре Лоренции Монтейро, — сказал Он холодно.

— В отличие от вас — настоящей мадам, — добавил Он медленно, цедя слова сквозь зубы.

Она стояла неподвижно и, потеряв дар речи, смотрела на Лоренцию. По мимике ее лица, кожа которого была натянута, как мембрана на индейский бубен, нельзя было понять ее эмоции. И только когда она взглянула на Него — Он увидел в ее глазах ненависть. Она подскочила к Его постели, схватила термометр, лежащий на покрывале, и, громко стуча своими каблуками, молча выбежала из палаты.

Лоренция все это время сидела молча, с опущенной головой и с ложечкой в руке. Потом она громко вздохнула, встала и поковыляла к подогревателю.

— Остыло у тебя уже все, Полонез. Я подогрею, как положено. Чтобы тебе не есть холодное, — сказала она тихо.

Снова присев рядом с Ним, она начала медленно отправлять в Его рот ложку за ложкой и с грустью сказала:

— Доктор Ингрид раньше такой не была. Я помню, что формалисткой она была всегда, но в ней не было этой злости и горечи. Это вот когда молодость начала уходить — что-то с ней случилось. А ведь молодость — она же как одна весна, Полонез. Когда она человека одурманит, а потом его, одурманенного, обогреет потом лето, то у него появлется чувство, что так будет всегда. А тут вдруг раз-два — и листья с деревьев на землю падают, потому что уже осень в права вступает. И если человеку осенью есть с кем каштаны в парке собирать, то и ничего, а если он одинокий — то ему хочется время вспять повернуть. Назад. А так же нельзя. И даже скальпель тебе в этом не поможет. Потому что не только ведь старый цветок вянет. Красота — она тоже вянет.

Как только дочка доктора Ингрид из дома после окончания университета упорхнула — а я знаю это точно, не из каких-то там сплетен и пересудов, то и суженый ее сразу же новенькую, очень молодую сеньоритку себе нашел, потому что хотел очень заново и весну, и лето пережить. И вот с тех пор она такая стала злющая и к хирургам повадилась ходить.

Я тебе скажу, Полонез, что времена сейчас очень странные. Все хотят жить дольше, но никто не хочет стареть. Нашему Господу Богу удались только два первых акта этого представления. Третий акт что-то не очень получился.

…Она вытерла Ему рот салфеткой и спросила:

— А теперь скажи мне всю правду. Только честно — как на исповеди. Что ты сейчас чувствуешь в своих кишках, Полонез? Тяжесть? Или бульканье? Или, может, газы? А может быть, хочешь, только ты не стыдись, потому как это же человеческая потребность, чтобы тебе Лоренция под одеяло судно сунула? Или добавки тебе принести — потому что в кастрюле-то еще две банки стоят, тепленькие? Съешь еще пюрешки?

Он посмотрел на нее весело и ответил:

— Честно? Я бы съел свиную отбивную с кислой капустой и картошкой. Вот это бы съел сейчас охотнее всего. Такой вот вкус мне бы подошел.

Она смотрела на Него, не понимая. Он вдруг спохватился, что слово «отбивная» произнес по-польски. Не смог быстро найти в памяти соответствующее английское слово.

— Шабовы? — спросила она с интересом.

— Ну такая отбивная в панировке. Это трудно объяснить, если ты не из Польши, — засмеялся Он.

— Я себе эту отбивную запомню и с Джоаной подробно обсужу. Она должна знать. И когда придет время и доктор Ингрид отбивную по-польски разрешит, старая Лоренция тебя уж побалует. Ноу стресс.

Она быстро вскочила с постели и потопала к столику, на котором стояла кастрюля. Вынула из нее две оставшиеся баночки и вытянула провод из розетки.

— Но сейчас она будет лютовать как безумная. Уже же почти пять. Мне надо обход делать и к ужину народ готовить. Скоро Маккорник придет. Ты, Полонез, тут полежи, потому что у тебя типа сиеста же и тебе положено полежать, попереваривать то, что ты съел. А Лоренция к тебе перед отбоем еще заглянет, ноу стресс…

Он слушал ее смех и громкие восклицания, долетающие из коридора. Думал о том, что произошло в палате за несколько минут до этого. Эта врачиха вела себя подло, этому не было никакого оправдания. Высокомерие по причине своего положения, богатства, образования или успеха вообще, по жизни, Он всегда считал неправильным, заслуживающим осуждения, а когда оно выражалось еще в такой грубой форме, как только что, с Его стороны следовала незамедлительная и однозначная реакция. Он вынес это из дома, Его так воспитали родители, которые не были богаты и не имели никаких значительных достижений в жизни, а из-за войны — и достойного образования, которым могли бы кичиться. Он помнил, как Его отец часто повторял: «Сынок, будь умнее других, но никогда им этого не показывай!» Он никогда об этом не забывал. Из людей на своем жизненном пути — тех, у которых Он набирался ума-разума, — Он помнил до сих пор только тех, кто вел себя скромно. Именно скромность для Него была мерой величия. Он совершенно не выносил тщеславия, ненавидел звания. Сначала в институтах, в которых преподавал, а потом и в том институте, в котором работает и сегодня. Вся эта суета со званиями — доцентов, профессоров, докторов — всегда казалась Ему проявлением глупости, гордости или закомплексованности. Однажды Его пригласил к себе в кабинет на разговор Его шеф и спросил, почему во время официальных выступлений Он никогда не говорит о своей докторской степени и не указывает звания на слайдах презентации.

— Ты делаешь гениальные презентации, но могут подумать, что у нас работают только специалисты, а у других — профессора, — сказал шеф.

— Ну и отлично. Если так, то они задумаются: а что было бы, если бы ты отправил туда нашего профессора, — отшутился Он.

С того дня больше разговоров на эту тему не было. Сам Он ко всем обращался без научных званий, независимо от того, делали ли это другие. Скоро в институте к этому стали относиться как к Его очередному чудачеству. И если в Берлине это не играло особой роли, то уже в Гданьске, а потом в Познани очень даже. Не упомянуть там в академической среде о чьем-то звании — это как плевок кому-нибудь под ноги. Поэтому там Его считали неотесанным грубияном.

Но во время этой Его словесной атаки на высокомерную мадам гастроэнтеролога дело было не в этом. Это Он мог принять за ее экстравагантную особенность. В бешенство Его привело нечто другое: ее поведение обладающего властью безупречного командира — и презрение к работе Лоренции. Этого Он не терпел. Поэтому Его удивила реакция самой Лоренции. В ней не было ни капли злости, ни жалости, ни даже претензии. Совсем наоборот — эмпатия и симпатия. Она пыталась оправдать эту мадам, объяснить, найти причины, по которым она ведет себя так, а не иначе. Она не оценивала людей по бинарной системе — один или ноль, не видела исключительно белое или черное. Он этому так и не научился до сих пор. Правда, Он никогда не относился с пренебрежением к новым знакомым, но все-таки если кто-то наносил обиду Ему или Его близким — Он бросался в бой без колебаний, не пытаясь искать никакие объяснения и оправдания.