Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Во время полета из Нью-Йорка в Рейкьявик Он уже был сыт операми по горло. Начал скучать по тишине. Так же, как уже скучал по своей постели в Берлине, по вкусу горохового супа и ржаного хлеба в польской забегаловке на углу рядом с Его офисом, по своему компьютеру в двух метрах от постели, по утренней чашке кофе и чтению с экрана «Газеты выборча», по знакомому запаху своей ванной. По привычной и безопасной нормальной обыденности. Хватит с Него отелей, чужих постелей, залов ожидания в аэропорту, перекусов на ходу в барах, ощупывающих Его потных охранников на контроле, хватит взлетов и посадок, приклеенных, словно пластырем, улыбок на лицах стюардесс, вина в пластиковых стаканчиках. Он хотел домой. В свой дой. И как можно скорее.

Пересадка в Рейкьявике была быстрой. Самолет Icelandair в Берлин вылетел из Нью-Йорка с опозданием, потому что ожидал нескольких пассажиров из Сан-Диего. Он обрадовался, когда перед посадкой в Кеблавике объявили, что пассажиры, летящие в Берлин, могут остаться в самолете и не ехать до терминала на автобусе. В самолете выключили моторы, наступила тишина. Лампы погасли. Даже младенец, которого на протяжении всего полета безуспешно пыталась успокоить измученная и раздраженная мать, внезапно затих. В Его ряду освободились два места. Он приподнялся на локтях, снял ботинки и, улегшись с поджатыми ногами, немедленно заснул.

Перед взлетом Его разбудила стюардесса.

— Пристегните, пожалуйста, ремень, мы взлетаем, а потом можете дальше спать, — сказала она, улыбаясь.

— Эти два места до Берлина останутся пустыми. Я принесла вам одеяло, — добавила она и положила рядом с Ним синий плед в пластиковом пакете.

— Вас разбудить на перекус? — спросила она.

Он испуганно вскочил. В первую секунду Он не мог понять, где находится. Смотрел в улыбающиеся глаза стюардессы и молчал, сидя абсолютно неподвижно и только моргая растерянно. Она наклонилась, пристегнула Ему ремень и молча отошла.

Стюардесса оставила после себя в воздухе легкий запах духов. Он помнил его. Деликатный, легкий, невинно-девичий, узнаваемый сразу: «Хлое». Бергамот, смешанный с доминирующей ноткой аромата розы. Светло-золотистая жидкость в красивом хрустальном флаконе и серебристой пробкой. Перевязанном светло-коричневой ленточкой. Он хранит несколько таких ленточек до сих пор…

Его комната в общежитии в Познани с самого первого появления там Дарьи пахла «Хлое». Однажды Он дал продавщице себя уговорить и купил в берлинском магазине парфюмерии эти духи. Ему действительно понравился этот исключительно элегантный флакон с характерной ленточкой. Он не слушал цветистую, заученную наизусть и выдаваемую каждому покупателю речь продавщицы о «неповторимой магии этого аромата». Он знал, что в Познани будет отмечать с Дарьей день ее рождения. В полночь Он освободился из ее объятий, встал с постели, зажег свечу, плавающую в наполненной водой тарелке, которую украл в столовой, и разбудил Дарью поцелуем. Прижавшись головой к ее животу, поздравил ее с днем рождения. Она погладила Его по голове. И с той ночи Дарья пахла «Хлое». Всегда. Возвращаясь вечером с лекций, Он точно знал, была ли она за дверью Его комнаты в общежитии. Он узнавал по запаху. И когда возвращался в Берлин — запах духов витал в Его квартире еще несколько дней. Он оставался на Его рубашках, на пиджаке, на штанах и белье. Однажды, вернувшись из Познани, Он нашел на дне чемодана ее кружевной, разорванный Им лифчик. К бретельке лифчика она булавкой прикрепила ленточку с флакона, который Он ей подарил. Уже много позже, когда Дарья стала для Него только воспоминанием, накануне ее дня рождения Он получил по почте небольшой белый конверт. Там лежали стянутые ее резинкой для волос ленточки с флаконов «Хлое». Запахи тоже способны вызывать угрызения совести. И стыд…

Задумавшись, Он сидел, прислонившись головой к холодному запотевшему стеклу, и смотрел на исчезающие мигающие огоньки Рейкьявика. Взял свою сумку и вытащил оттуда ежедневник. Прилетает Он в воскресенье. Около десяти. В понедельник у Него всего три встречи. Вечером они договорились созвониться с Сесилькой. В свободное время Он напишет нужные документы. Визит к Лоренцо отменит. Сердце вроде работает нормально. Вечером поработает над сбоем в алгоритме программы для той фирмы из Юлиха. Если Людмила в понедельник будет в институте — пригласит ее на обед в свою квартиру. Ему нравится Людмила. Очень. Это единственный человек в их фирме, который не говорит с Ним о проектах, помнит о Его дне рождения и получает от Него цветы к Восьмому марта. И она единственная, кто бывает в Его квартире и оставляет дверь ванной открытой, когда принимает душ. Когда есть желание секса. А оно почти всегда есть. Людмила не придет к Нему мыться вечером — значит, ужин с Людмилой в расчет не идет. Это из-за ее семейной жизни. Нельзя сказать, что это доставляет Ему какие-то особенные неудобства. Хотя иногда Ему хотелось бы уснуть рядом с ней. На пальце правой руки у Людмилы поблескивает широкое обручальное кольцо. Похожее на медное. Без сомнения, из русского золота. Он это точно знает, потому что сам студентом привез контрабандой такие колечки, возвращаясь из поездки по обмену из Самарканда. Он никогда не спрашивал, кто ей это колечко на палец надел. Не то чтобы Его это совсем не интересовало. Интересовало. И сильно. Но Он решил, что не будет спрашивать. Для сохранения однозначности их отношений.

Людмила никогда в Самарканде не была. Ни тогда, когда этот город был советским, ни теперь, когда он стал узбекским. У нее, как она однажды сказала, «врожденная аллергия на Восток в мозгу, теле и душе». Она даже Восточный Берлин избегает по возможности. Родилась она в советском Ростове-на-Дону. Ее отец был советским геологом. Советским профессором из советской Академии наук. С несколькими советскими орденами. Впахивал, как стахановец. И жил в советской коммуналке. Одна комната плюс кухня без окна. С советским барахлом в облезлом советском коридоре. Он помнит ее иронию и злость, когда она громко и четко произносила это слово — «советский». В восемьдесят первом году ее отца перевели из Ростова во Львов. Поселили в еще более тесную коммуналку. Там она и родилась. Кто-то что-то проворонил в органах — и ее отец получил загранпаспорт и поехал с матерью и с ней, тогда еще в пеленках, на какой-то геологический конгресс в Росток. Вот только в Росток они так и не попали. На вокзале на восточноберлинской Фридрихштрассе их встретил немецкий профессор из Тюбингена, хороший друг отца, и переправил их в Западный Берлин. Отец никогда ей не рассказывал, каким чудом профессору это удалось, и мать тоже не рассказывала. Скорей всего, сама не знала. Когда Людмилу спрашивали, откуда она родом, она отвечала, что с Украины. Из Львова. Потому что это правда. Когда-нибудь она наберется смелости и поедет туда. Так она говорит. Правда, она так говорит уже очень давно — сколько Он ее знает…