Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

…Она замолчала и наклонилась к Нему. Поднесла Его руку к своим губам и, громко хихикая, сказала:

— Если ты не будешь мне дальше делать массаж, то я тебе не расскажу, что я видела в двух кабинках этого женского туалета. А я абсолютно уверена, что тебе этот рассказ очень даже понравится…

Он нажал на кнопку лампы над своим сиденьем. Посмотрел на нее. Она была одета в васильковое шелковое платье с открытыми плечами, которое подняла высоко, оголив ноги. Он заметил на ее груди бусы из бирюзы на серебряной цепочке. Волосы, гладко зачесанные над лбом, она заплела в толстую косу у левого плеча. В косу вплела широкую бирюзовую ленту, украшенную маленькими жемчужинками. А еще Он заметил бирюзовые же кружевные трусики, которые виднелись из-под задранного платья. В первую секунду она показалась Ему прекрасной, но сразу потом Его поразила претенциозная, совершенно не подходящая к ситуации элегантность и роскошь ее внешнего вида. Он подумал, что немногие женщины одеваются так в самолет, когда им предстоит многочасовой перелет. Разве что это ее личный самолет.

— Около часу назад в «Харпе», — сказала она, взглянув на часы, — закончился спектакль «Сон в летнюю ночь». Шекспира на музыку Мендельсона ставят не часто — последний раз я слышала эту вещь пять лет назад во Франкфурте-на-Майне. С польским баритоном. Его зовут Анджей Доббер. Гениальный певец. Необыкновенный талант…

Я бы могла купить билет. Даже платье купила на этот случай. Но решила, что не пойду. Решила, что хочу лететь с тобой в Берлин. Ты можешь подумать, что это глупая сентиментальность, но если я иду в оперу с мужчиной, то для меня это очень значительное и праздничное событие. И я на него празднично одеваюсь. До сих пор я в оперу ходила только с тремя своими мужчинами. Не считая отца.

— С тобой я очень хотела сходить в оперу, Поляк. Очень хотелось мне узнать, понравится ли тебе это мое платье, — добавила она тихим голосом и включила, одну за другой, все лампочки над всеми сиденьями. Сунула ноги в синие замшевые лодочки на шпильках и, встав в проходе между сиденьями, легко повернулась, словно балерина, взмахнув своей косой. Улыбнулась, услышав аплодисменты и одобрительные мужские возгласы, села рядом с Ним и, положив голову Ему на плечо, захихикала:

— Во время личного контроля в аэропорту охранница меня спросила, не отбилась ли я случайно от российской группы и точно ли я лечу в Берлин…

Он погасил лампочки, прижал ее голову к себе и ласково гладил ее волосы.

— Я по тебе скучала, знаешь? — произнесла она тихо и умолкла, уткнувшись в него лицом.

Он залез в карман пиджака и вытащил наушники от айпода. Нашел в списке фамилию Мендельсона, потом — «Сон в летнюю ночь». Осторожно приподнял ее голову и вставил наушники ей в уши. Почувствовал, как она дрожит. Спустя несколько мгновений она расстегнула пуговицы Его рубашки и впилась ногтями в кожу Его живота.

Они приземлились в Берлине, в Тегеле, в воскресенье около семи утра. Через час получили багаж. И уже на выходе в густой толпе спешащих людей Он вдруг потерял ее из виду. Она исчезла. Он стоял около выхода, как парализованный, не двигаясь с места. «Она снова это сделала», — подумал Он со злостью. А когда толпа вокруг Него рассосалась — увидел ее на пустой скамейке напротив. Она встала и медленно подошла к Нему.

— А вдруг ты бы потерялся до того, как я сама решила бы тебя потерять. Не люблю создавать проблемы. Вот и решила подождать, — объяснила она спокойно.

— Тебя не встречала никакая жещина. Почему? — спросила она тихо.

Он опустил голову, нервно ища в карманах сигареты. «Какой же я все-таки эгоистичный козел, — подумал Он. — Впихнул эту женщину в какую-то свою стандартную схему, в которую она совершенно не вписывается». Он бы вот никогда не задумался о том, что неполные два дня в Рейкьявике не освобождают Его от возвращения в тот мир, который Он оставил до Рейкьявика. Мир, который никуда не девался и существует. А Милена, благодаря своей женской эмпатии и солидарности с другими женщинами, об этом подумала. Понятно же, что в аэропорту в Берлине Его могла ждать другая женщина. А вот Он потенциально существующего в ее жизни другого мужчину совершенно не брал в расчет.

— Моя дочка сейчас в Петербурге, — ответил Он после паузы. — Она даже не знает, что я был в Сан-Диего. Я вечером ей напишу. Да если бы даже она знала и была в Берлине, то тоже вряд ли бы здесь появилась.

— Я слишком часто уезжаю, чтобы ожидать, что кто-то каждый раз будет встречать меня в аэропорту, — добавил Он.

Они вместе вышли из терминала. Небо над Берлином было затянуто черно-серыми низкими тучами. Шел ноябрьский холодный дождь. Они стояли под стеклянным козырьком у автоматических дверей терминала. Он жадно курил. Милена молчала, нервно двигая туда-сюда чемодан. При каждом ее резком движении срабатывала камера на двери и те с раздражающем писком открывались, чтобы через секунду снова закрыться. Она, погруженная в свои мысли, этого, казалось даже не замечала. Он вдруг внезапно понял, что понятия не имеет, где она живет. Он даже не был уверен, что в Германии. Ему не приходило в голову ее об этом спросить.

— Ты завтракаешь? — спросил Он, кладя руку рядом с ее рукой на чемодан и отвозя его немного в сторону от камеры.

— Иногда завтракаю, — ответила она, касаясь его ладони.

— Во сколько ты должна сегодня вернуться? Ты далеко живешь?

— Я ничего никому не должна, — решительно ответила она. — Но все-таки хотелось бы приехать во Франкфурт сегодня до двадцати одного часа. Поезда со станции «Зоо» во Франкфурт ходят каждый час.

— Позавтракаешь со мной? Думаю, у меня в холодильнике что-нибудь найдется…

Он хотел любой ценой отсрочить их расставание. Мысль о том, что эта женщина исчезнет из Его жизни, Его пугала. В самолете, когда Он, прижав ее к себе, рассказывал ей о своей поездке в Сан-Диего, этот момент расставания казался Ему малореальным. А теперь, когда этот момент наступил и они стояли рядом около пищащей двери на пороге Берлина, Его охватила огромная печаль. Он не хотел быть сегодня один. «Если бы хоть сегодня был понедельник», — думал Он. Тогда Он сразу поехал бы на такси в институт и у Него не было бы времени ни на что другое. Ни на какие печали, ни на какую тоску и ни на какие воспоминания. Вечером Он бы вернулся, усталый, как шахтер в шахте, домой, выпил бы вина и пошел бы спать. А во вторник утром воспоминания о Рейкьявике уже стали бы менее отчетливыми, а к среде и вовсе стерлись бы. Он же знает эту схему. Но сегодня было воскресенье…

В такси Он размышлял о том, как легко люди подчиняются глупым условностям установленной раз и навсегда процедуры и говорят всякие глупости, имея в виду совершенно другое. Как, например, с этим завтраком. Он ведь не думал на самом деле, что прижавшаяся к Нему в этом такси Милена едет к Нему домой, чтобы действительно позавтракать с Ним. Так не проще ли было честно и искренне сказать: «Слушай, Поляк, я не хочу с тобой сейчас прощаться, как пионерка в лагере, и писать свой адрес на листочке, вырванном из дневника. Может быть, ты даже напишешь мне, а может быть и я тебе. Но я не верю Тувиму, что „твоими письмами будет пахнуть в сенях“ и что „надо мной будут порхать светлые ангелы“. Кроме того, сейчас уже ноябрь, а на „увядшую мимозу“ похож все-таки октябрь. У меня еще есть немного времени, у тебя тоже. Так давай поедем к тебе домой и посмотрим, что еще произойдет, пока не кончились эти выходные». Он представлял себе, что именно это или что-то в этом роде и сказала бы Милена.