Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Он записал в ежедневник, что нужно подсчитать расходы на поездку в Сан-Диего. Включая книги, которые Он купил для университета и которые лежали на дне чемодана. Уже не раз случалось, что Он забывал, а их обычно по-немецки скрупулезная бухгалтерия в таких случаях вдруг начинала страдать внезапной амнезией. Он укрылся пледом и попытался заснуть. И вдруг почувствовал какую-то странную тяжесть на бедрах. Открыл глаза.

— О чем задумался, Поляк? — спросила она.

Он невольно сжал кулаки. Собрался, чтобы ни словом, ни жестом не выдать случайно своего изумления. А тем более — радости. Медленно повернул голову.

— О Львове, — ответил Он, стараясь, чтобы голос звучал как можно более обыденно и даже скучно.

Оба должны были понимать, что участвуют в какой-то дружеской игре. Через три дня появиться вдруг рядом с ним в самолете и начать разговор так, будто именно на этом самом месте она его и закончила. Без всяких эмоций. Без приветствия, без объяснения. Просто вот так сесть рядом с ним, как будто она просто отошла ненадолго от стола и вернулась через пять минут. Он понимал, что эта идущая от Милены спокойная прохлада, это подчеркнутое равнодушие являются некоей стратегией. Он только не понимал, в какую игру она играет и что в этой игре можно выиграть. Он решил, что подыграет ей. По крайней мере — на какое-то время. Он хорошо помнил период, когда Его семейная жизнь медленно, но верно двигалась к своему концу. Она вот так же в какой-то момент, в состоянии полной уверенности, что ей не удастся Его изменить, решила спрятаться под толстой скорлупой равнодушия. И показывалась из этой скорлупы только иногда, на короткие моменты, своей заинтересованностью, чуткостью, иногда близостью пробуждая в Нем надежду, что все наладится в их отношениях и будет, как было когда-то. В том числе в постели. Он тогда решал, что изменится — и даже менялся, возвращался вовремя к ужину домой, ходил гулять с Сесилькой, проводил дома выходные. Но хватало Его ненадолго — и тогда разочарованная Патриция поспешно возвращалась в свою скорлупу.

— Просто о Львове? Или о чем-то конкретном во Львове? — спросила она с недоверием.

— Ну, вообще я думал о сексе с красивой украинкой, которая родилась во Львове, — ответил Он спокойно.

— Ах так? — Теперь в ее голосе звучало удивление.

— Наверно, это были приятные мысли, да? Женщины оттуда очень яркие. Моя бабушка, та, о которой я тебе рассказывала на стоянке у леса, была самой красивой женщиной, какую я когда-либо встречала. И к тому же очень романтичной. Это она убедила моего отца дать мне имя Милена. Мама была не согласна, поэтому в рамках компромисса у меня есть еще второе имя. А первым меня никто и не называл. Бабушка очень много читала. После смерти деда — еще больше. Я ее без книги не помню. Как-то она прочитала «Письма к Милене» Франца Кафки. Два года несчастный безответно влюбленный гений писал молодой чешке и к тому же замужней даме, Милене Есенской. Вот в ее честь меня и назвали. Бабушка была крайне романтична. Очень любила в одиночестве предаваться печали и тоске…

— А вот о ее сексуальных отношениях с дедушкой я знаю мало, — сказала она после минутной паузы. — Я была слишком юная и робкая, чтобы спрашивать. А потом, когда подросла, бабушки уже не стало.

— Что, украинки делают это как-то по-другому? — вдруг осведомилась она.

Он слишком долго молчал, раздумывая над ответом, и она спросила:

— А почему ты со мной не попрощался, Поляк? Ведь мужчина должен попрощаться, когда уходит. Ты разве не знаешь? Я тебя ждала. А ты просто взял и уехал. Как какой-то плохо воспитанный коммивояжер. Это ты некрасиво поступил. Так я думала сначала. А потом мне в голову пришло, что, может быть, ты не смог, что у тебя времени не было, потому что тебе перенесли вылет или что-нибудь в этом роде. Я стояла у окна, за занавеской в своем номере и увидела, как ты уезжаешь в этом смешном автобусике со всем экипажем летчиков и стюардесс. И это меня прямо убедило, что что-то в этом роде вполне могло произойти. Поэтому я тебя быстро простила.

— Я решила, что должна дать тебе шанс попрощаться со мной в Берлине. И не поехала в Нью-Йорк. Откровенно говоря, хотя это длинная и очень запутанная история, мне туда и не надо было уже, — добавила она тихо и замолчала.

— Ты же помассируешь стопы? — шепнула она через некоторое время.

Она сидела на крайнем сиденье, повернувшись спиной к проходу. Свои босые ноги она положила Ему на бедра. Свет лампочки с ряда за ними падал на ее обнаженные плечи и руки. Он видел только контуры ее лица. Взяв в руки ее стопы, Он начал их массировать.

— Я за эти три дня объездила всю Исландию, — сказала она. — Больше времени на этот островок и не надо. Если кто хочет углубить свою депрессию — это место для этой цели самое что ни на есть подходящее. Идеальное. Темнеет уже в четыре часа дня, и темно аж до десяти часов утра. Иногда у меня было ощущение, что над Исландией солнце вообще не собирается всходить. Да еще этот жуткий ветер все время. Сегодня днем так дуло, за тампонами в магазин, а это метров пятьдесят от отеля, я поехала на машине. Вчера, в пятницу, около полуночи я пошла в какой-то якобы самый лучший ночной клуб в Рейкьявике. Из любопытства. Так не было никого, кроме обслуги. Татуированный официант, похожий на заросшего викинга, не брившегося с рождения, объяснил, что большинство посетителей появляются около двух часов ночи. Они сначала предпочитают напиваться дома, потому что алкоголь в барах для них адски дорогой. Кстати, в этих их «Винбудинах», их монопольных магазинах, цены и для иностранцев, по крайней мере немцев, привыкших к приличному «Мерло» за два евро и хорошей русской водке за шесть, тоже весьма не дешевые. Поэтому исландцы, в чем они сами открыто и без всякого стеснения признаются, в барах только — цитирую — «допивают».

Это я подтверждаю. Но зато допиваются уже в хлам. Как будто хотят за один пятничный вечер все наверстать и возместить все потери, которые понесли за семьдесят лет сухого закона, который там действовал. И когда им это удается — то выглядят и ведут себя как зомби. И так в течение всех выходных. Может быть, это им и помогает не совершать самоубийств и верить в эльфов.

Вначале у меня было впечатление, что исландцы — это народ отстраненный, спокойный, даже флегматичный. Как норвежцы.

Один немножко подольше задержался в моей жизни. На первый взгляд скромный, с этой непонятной для остальной Европы философией: «Не мни о себе, не притворяйся, не считай себя лучше других, будь смиренным…» Но это все неправда. Я его прогнала, когда он… впрочем, это не важно.

Я их навидалась там, в этом клубе. Пьяный исландец являет собой полную противоположность самого себя трезвого. Он становится диким, порывистым и совершенно непредсказуемым. Из него вылезает, разрывая с треском искусственную кожу, варвар, грубый и неотесанный викинг. Особенно когда дело касается контактов между мужчинами и женщинами. С точки зрения секса у них тут дело обстоит нормальнее, чем в остальной Европе, все куда более либерально, а исландки, особенно пьяненькие, не имеют проблем с бесцеремонным и быстрым установлением таких контактов. Когда я пошла в туалет…