Александр Бренер - Жития убиенных художников

Гия был честен, хорош. И он был спокойнее, разумнее, терпеливее меня, не такой истеричный. Он любил посидеть, подумать, а я — нет.

Надумал ли ты что-нибудь, Гия?

Мы были несхожи, но нравились друг другу. Вероятно, потому, что оба верили в необходимость понимания.

Но настоящей дружбы между мной и Гией всё-таки не было. Однажды я несколько месяцев прожил у него — и мы никогда ни о чём важном не разговаривали! Гия готовил нам сосиски с рисом, овсяную кашу, а я иногда пылесосил квартиру — и это всё. Ещё мы совершали пробежки по окрестностям, пили пиво и ели сушки.

Мы были совсем-совсем разные. Я чувствовал это, когда он ставил передо мной тарелку с кашей. Я — вроде сынишки, невзрослый, несерьёзный, неумёха, недоразвитый поэт, полуподросток-полуотросток. Он — взрослый и красивый мужчина, ответственный человек, христианин, отец, художник. Я — вечно норовящий сбежать отовсюду, сомнительный и мнительный, ненавидящий нормальность… Он — воплощённая нормальность, разумность, вескость.

Как же мне всё вокруг надоело, Гия! Как я не связан ни с чем здесь!

А ты, друг?

Он, наверное, считал, что я часто болтаю пустяки, а делаю — глупости. Впрочем, ему нравилось моё бузотёрство. Он однажды сказал: «Конечно, художник — ты, а не Фишкин или Гутов». А я любил смотреть на его широкую спину, на его осмысленное лицо. Но думал, что половина из того, что он говорит — занудство.

Ещё мне не нравились его покровительственные, чуть ли не отцовские интонации.

Подчас он напоминал мне патриарха в соборе.

Как мне хотелось сбежать от тебя, Гия!

Но стоило появиться Мизиано или, например, Мавроматти, и я понимал: Гия — друг, а эти — смегма!

Как мне хотелось шалить и безобразничать, а не сидеть смирно на твоей кухне, Гия.

Но стоило появиться Лейдерману, и я понимал: Гия — аристократ духа, а это — старший официант, обслуга!

Гия любил музеи.

А я в них моментально уставал.

Гия любил Вермеера.

А я от него скучал.

Гия не любил комиксы.

А я — любил!

Гия Ригвава сам будет висеть в музее.

А я — нет.

Я ничего не желаю из того, чего желает Гия.

Я не хочу ни ответственности, ни почёта, ни памяти, ни уважения, ни признания, ни языка с вами общего, ни кофе с молоком за вашим семейным столом, ни футбола по телевизору, ни воспоминаний общих, ни приветствий на выставках, ни терпения, ни рассудительности, ничего из этого не хочу, а только одного — крикнуть вам: я не ваш!

И я никому из вас не верю, Гия.

Когда мне ночью не спится, и я лежу в темноте с открытыми глазами, то вижу перед собой образы.

К несчастью, это не всегда образы райской женщины, обнажённой, бесстыдной, прекрасной, в обрамлении цветов и бабочек, на берегу тёплого моря.

Подобные образы блаженства посещают меня то и дело, но не так регулярно, как я хотел бы.

И никогда не зрю я среди ночи божественный сияющий лик — «железный лик Еврея», как сказал Хлебников.

Что же касается человеческих лиц, проступающих из тьмы, — тех бренных, измученных лиц, которые любил писать Рембрандт, — они являются мне, да.

Но я им не слишком рад.

Зато нередко — слишком уж часто! — вижу я в темноте зловредные рожи писателей и художников, всплывающие, как пластиковые бутылки, из зеленоватой бездны.

Ох уж мне эти личины! Не знать бы вас вовсе!

Вдруг, откуда ни возьмись, выступит вдруг Эдуард Лимонов собственной персоной. Маленький, бледный, цепкий. Заточенными литературными зубками впился он в мир — и сосёт из него мутные соки своей тонкошеей славы. То он свистит, то хрустит, то хнычет. То бабачит да тычет. То славит графа Лотреамона, то Иосифа Сталина, а то и Путина поблагодарит за взятие Крыма. Вот так Эдичка! Виляет и лает. Не захотел быть авангардистиком — и стал ликантропом русской державы. Хома Брут пошёл в услужение к Вию. Какая этот Лимонов кислятина! Какая хитрая, харьковская, хорьковая порода! Какая героическая блядь, на всё готовая ради посмертной лазури, глазури и маникюра! Будет, будет твоя дигитальная маска висеть в нижегородском Пантеоне вместе с величественной маской Владимира Сорокина, гениального попугая! Ты — не самоубийца Генрих фон Клейст, а мумия денщика князя Потёмкина-Таврического, восставшая из мёртвых…

Стоило произнесть его имя, и Сорокин уже здесь. Он, Алёша Попович литературного морга, препарирует, рассекает, вытаскивает кишки-мозги, кромсает, брызжет, швыряет в ванну с формалином куски Сталина, Клюева, Хрущёва, Толстого, Петра Великого, Андропова, Блока, Ленина, Боборыкина… Он — главный прозектор, вивисектор. Он — сторож кладбища нудистов. Он — смышлёный и смирный суррогат де Сада, эрзац всего, чего не было в русской словесности, кожзаменитель отвращения. Он — писатель для аспирантов и их жён, кумир матрон, построивших на нефтяном болоте салон, крестный отец Юлии Кисиной и духовный пахан Вячеслава Мизина, со всеми их мелкими прелестями. Он неустанно пишет, как Союз писателей под оком вождя, как Дом творчества, стоящий на самой верхушке древа Иггд-расиль, и коптящий небо своими кремационными трубами. Величественный и благородный Владимир Сорокин — Виктор Гюго российской мелкой буржуазии, дизайнер садо-мазопричиндалов для вдов и падчериц КПРФ и ЛДПР, либералов всех мастей и фиолетовых фашистиков…

А вот и ихний — сорокинолимоновский — издатель по имени Александр Терентьевич Иванов, шеф книжного предприятия Ad Marginem. Это — председатель интеллектуального банкета, на котором подаются головы Делёза и Бодлера, нафаршированные слюнями Шиша Брянского. Он — торговый стерилизатор опасных смыслов. Он посадил на короткую цепь лярву Антонена Арто, и кормит своих авторов вкусными мальдороровскими завтраками — то через рот, то через анус. Ах, какие это вкусные завтраки! Он сворачивает шеи недоношенным литературным романтикам, а потом варит из них похлёбку-рагу. Кушайте, кушайте, читатели и писатели! Александр Иванов — геополитический повар, знаменитый на весь «Славянский базар». Какая у него власть над желудками и мочевыми пузырями писак, а заодно и над их писательскими ссаками. Он и сам ссыт в каждое несъедобное блюдо в русских литературных Макдональдсах — так будет питательней!..

Как же его-то личина возникла из небытия?.. Или это не он мне привиделся, а сам трансатлантический крейсер Аркадий Трофимович Драгомощенко — светлый витязь Михаила Ямпольского, серебряный голубь одиноких перелётов в Массачусетс?.. Певец писсуаров в аэропортных пустынях, ты ли это?.. Или это драгомощенковские сироты Александр Скидан, Павел Арсеньев — рожки да ножки левой теории, тощие опилки из-под рубанка стиха?.. Или Роман Осьмин-кин — последний динозавр-комар эстрадной поэзии?.. Или это славный Кирилл Медведев, отец милейших плюшевых марксистских медведей?.. А?