Александр Бренер - Жития убиенных художников

Позже Гельман воодушевился, окрылился от моих успехов. Ему льстило, что обо мне — тельмановском художнике — пишут, говорят, сплетничают. Его смирное сердце расширялось от моих выходок. Он встречал меня в галерее радостный, сияющий. Он заразился моим энтузиазмом, повеселел от моего присутствия. Но ни на один день не стал он пылающим холмом, а так и остался комком глины.

Однажды в его галерее я подвесил к потолку два сетчатых гамака. В одном лежала обнажённая девушка, в другом — голый парень. Я лизал девушке соски, лобок, а парню сосал член. Гельман терпел представление, но после ухода публики пришёл в ярость, орал, что это — безобразие, что я его обманул, что он не допустит меня больше в свою галерею. Несчастный, бездарный торгаш!

В хорошем настроении он приглашал меня к себе домой, в свою новокупленную квартиру рядом с ВДНХ. Там я обнаружил, что Гельман — грязнуля. Он жрал мясо и хлеб как хам, весь стол был в брызгах, жирных пятнах и каких-то ошмётках. Он бывал груб со своей женой. Какая-то неизбывная сальность лежала на его духе.

С художниками своими он обращался как с челядью. Они закатывали глаза и разводили руками. Они терпели его, как пациенты — грубого и неумелого дантиста. Меня же этот смерд обижать опасался, только шипел и косил глазом. Но под занавес наших отношений он часто впадал в истерику.

В Политехническом музее, на шумном мероприятии, организованном Гельманом, я закидал публику куриными яйцами. Ролан Быков, в которого я угодил желтком, не обиделся и смеялся. Но Гельман пришёл в неописуемое бешенство, брызгал слюной — ему, пузатому боссу, пришлось отмывать стулья.

Когда я забросал белорусское посольство в Москве бутылками с кетчупом, Гельман решил, что с него хватит. В тот день меня избил палкой милиционер, а ночь я провёл в изоляторе временного содержания. Утром Гельман пришёл в участок. Лёжа на деревянной скамейке в кутузке, я слышал, как галерист вяло переговаривается с дежурным в приёмной. Он спросил, здесь ли я. Милиционер соврал, что меня тут нет. Я решил смолчать. Гельман ушёл, и мы больше не виделись.

После случая с посольством Гельман и другие (критик Ковалёв, критик Ромер) думали, что будет судебный процесс и я сыграю роль художника-героя-активиста, сяду на скамью подсудимых, буду давать интервью и послушно протестовать. Хуй там! Как только я понял, что меня хотят засадить в тюрягу, то сразу купил билет в город Париж — и улетел. В самолёте было солнечно, стюардесса принесла поднос с завтраком…

Так кончилась скорострельная карьера московского художника А. Д. Бренера.

Хорошо было пройтись по бульвару Капуцинок!

Мои кратковременные отношения с куратором Мизиано, ещё одним доморощенным московским художественным начальником, были не менее анекдотичны.

Этот Мизиано, парень с быстрыми движениями пройдохи, являл собой образец слабодушного, изворотливого, безыдейного конформистика. Будучи человеком университетски образованным, но ни во что не вникающим и, главное, ни во что не верящим, он только и делал, что держал нос по ветру, выкручивался, юлил, врал и пытался встроиться в международную кураторскую элиту. У него был для этого хороший шанс: отсутствие какой-либо серьёзной конкуренции (кроме вялого Бакштейна) в Москве, знание иностранных языков, интеллигентски-менеджерские манеры, осведомлённость в трендах и веяниях. Искусство он не любил, но обожал власть над трепетно бьющимися сердечками художников. И эти самые художнички шли к нему косяками, как дичь к умелому ловцу, — других-то ведь вокруг не было. И тут уж Мизиано хозяйничал: приструнивал не совсем послушных, посылал к чёрту неугодных, затуманивал мозги глуповатым, ссорил, когда ему это было выгодно, примирял, окучивал, журил, льстил, презрительно одёргивал, браковал, нормализовывал, оглуплял. Он был умелым интриганом, интеллектуальным халтурщиком, вкалывать особо не любил, зато обожал покушать и посидеть в компании, а заодно выслушать душевные излияния художников, украсть у них идейку, вставить её в свой проектик.

Однажды он попросил меня и Гию Ригваву придумать обложку для очередного номера его «Художественного журнала». Мы обложку сделали и принесли. Она ему не понравилась, и он хотел, чтобы мы её переделали. Но Гия с его аргументами не соглашался. Мизиано тут же надулся, позеленел от начальственной злости. В комнате стало смрадно и глухо. Вскоре Ригвава ушёл, и тут Мизиано сказал мне: «Надеюсь, Саша, что ты не такой упёртый и фанатичный художник, чтобы всегда настаивать на своём. Так ведь далеко не уедешь!»

Вот это слова! «…Упёртый… фанатичный художник»… Но разве Павел Филонов не был «фанатичным» художником? Разве Уильям Блейк не был «упёртым»? А ведь они — лучшие из лучших! И именно благодаря своей гениальной «упёртости»!

Мизиано был управленцем, соблазнителем, растлителем. И ещё, конечно, отъявленным трусом. Я вспоминаю его тошный пристальный взгляд, брошенный на меня в самолёте, возвращающемся с группой художников из Стокгольма в Москву зимой 1996 года. Тогда, в шведской столице, я разрушил выставку «Интерпол», которую предательски обескровил Виктор Мизиано и его партнёр Ян Оман. В самолёте куратор Виктор дал мне понять, что обрывает со мной все связи, что с него достаточно. Да, он тогда порядочно струсил: что скажет «международное сообщество» об этом скандале?! Как отреагирует?

Мизиано всегда дрожал за свою ничтожную карьеру, а искусство оказывалось делом второстепенным.

Потом был ещё один курьёзный эпизод. В Роттердаме открывалась первая европейская биеннале «Манифеста». Я прилетел туда самовольно, без приглашения, чтобы поднять на пресс-конференции бунт. И вот иду по зелёной солнечной улице и вдруг вижу: в открытом кафе сидит русская делегация — Мизиано, Кулик, Гутов, Фишкин… Кажется, они кушали мороженое… И тут эти пешки меня увидели! И поняли: я тут для атаки, для выходки. Боже, какой ненавистью и тревогой исказилось лицо Виктора — просто Хэмфри Богарт в минуту смертельной опасности…

Что касается Иосифа Бакштейна, то он всегда был более или менее лопающимся мыльным пузырём.

В Москве я с ним почти не виделся, а когда сталкивался нос к носу, он всегда пытался выразить своё сомнение по поводу моей персоны. Давал понять, что я — авантюрист, неизвестно кто, выскочка. Так оно, конечно, и было. Сам же он виделся мне надутой шмакодявкой, унылым и самодовольным бобиком, сидящим на коротком поводке московского концептуализма. Причём бобик был какой-то депрессивный, опущенный, но с приступами отчаянного апломба…

Бакштейн тоже не чувствовал изобразительное искусство, а подходил к нему как технарь, начитавшийся гуманитарной литературы. Он в искусстве различал только то, что научили его различать в мастерской Кабакова и на прогулках «Коллективных действий». Ещё он был подгузником Гройса.