Александр Бренер - Жития убиенных художников

Они, эти нищие дяденьки в приличных ботинках, стояли с протянутой рукой — и канючили.

Они были прозрачны в своём нищем желании успеха и признания.

И произведения их не были тёмными и загадочными, непроницаемыми и странными, как подобает великим творениям искусства.

Нет, их произведения тоже были прозрачными, как кабацкий коктейль, и заискивающими, просящими жалкую милостыню внимания, как телевизионная барышня.

И клепали, клепали инсталляции, захламляя Землю.

И не открывали новые неведомые миры в своих головах и мастерских, а искали новый успешный мир в Нью-Йорке и Амстердаме, в Берлине и Хельсинки.

Не были они гениальными еретиками, яростно атакующими церковные догмы Маринетти или Пикассо. Они готовы были сотрудничать с любым западным прощелыгой, с любым Николя Буррио или Дэном Камероном, с любым Маурицио Каттеланом или Райнером Ганалом, с любым заезжим проходимцем и гешефтмахером, с любым дилером и галеристом-мошенником.

И при этом эти художники ещё были снобами.

Как сказал великий поэт:

«Наше время, изобилуя открытиями в химии, механике и физике, навело многих талантливых, но несчастных художников на мысль, что оные открытия есть вещь замечательная и вечная. Повинуясь слабому сему рассуждению, отроки и старцы не токмо философию, но и сердце человеческое забыли. Почитая себя пупом вселенной, облечённые в золочёные мундиры и застёгнутые в траурные сюртуки, по вечерам круги непотребные совершая, Храм Аполлона и Деметру презрели.

Лето от лета сады поэзии хирели и засыхали. Ни сладкогласие имён, ни благоухание воздусей и солнца в оных не примечалось. Под одеждой сии не чувствовали ни прекрасного тела своего, ни трепетания жил и мускулов, ни лежащих в оных морей, ни произрастающих рощ и градов. И лик Господа нашего Аполлона почернел и сжался».

Вифлеем.

Варфоломей.

Каракумы. Бомбей.

Кочубей. Авдей.

Колизей.

Мавзолей.

Пизда. Бзда.

В своей жизни я получил мало похвал и поощрений. Так уж вышло — по разным причинам.

Во-первых, я никогда не занимался чем-то таким, за что обычно хвалят. Хорошим учеником не был. Достойным профессионалом — тоже. Муж, отец и сын я — никакой. Ни малейшего долга не исполнил. Лояльности нигде не проявил. Возможно, я — поэт, но ремесло литератора презираю (в отличие от других ремёсел, которыми восхищаюсь: ремеслом пекаря, например, или столяра, или водопроводчика).

Я никогда не знался с теми, кто мог бы меня квалифицированно оценить. За редким исключением, я не сидел с людьми, которых действительно уважал. Иногда я беседовал с авторитетами и специалистами, но в душе всегда чувствовал: не то, не моё. А похвалы случайных людей меня совершенно не интересуют.

Зато мне было очень приятно, когда меня хвалили молодые люди — мальчишки, девчонки. В сущности, я и делал все свои вещи для них. Я считаю, что именно к юным обращены искусство и философия, да и вообще всё ценное, что есть в человеческих делах. Ведь только молодые способны изменяться, становиться другими, взлетать. Значит, нужно к ним стучаться, для них делать.

Конечно, есть на свете люди, чьё мнение я бы с радостью выслушал. Например, Дэвид Линч. Или Шарунас Бартас. Или Майк Келли (он уже умер). Или Джорджо Агамбен. Они наверняка могли бы сказать нечто существенное, реальную критику. Но увы — не довелось. А мнение какого-нибудь Эдуарда Лимонова (который меня, кстати, хвалил) или, скажем, Ильи Кабакова меня ни капельки не волнует. Я им не верю. Они для меня не важны.

И всякий раз, когда меня кто-нибудь хвалил (за стихи ли, за рисунки или за выходки), мне становилось неловко, так что я пытался перевести разговор на другое. И дело тут не в том, что я считал эти похвалы незаслуженными или ложными. Просто я вообще не склонен обсуждать свои произведения. Ведь я их не считаю ни «произведениями», ни «своими». Ну, написал, ну, напечатал — вот и всё. Не хочу больше об этом говорить, вспоминать, мусолить. Давай лучше поговорим о самом главном, наиважнейшем — сейчас!

Больше всего я хотел бы услышать похвалу от некоторых покойников, дорогих моих мертвецов. Некоторые из них жили сто лет назад, а некоторые — тысячу. Но они — не здесь, они — земля, воздух. Так что похвальное слово от них не получу. Впрочем, иногда мерещится — они мне машут рукой, подмигивают, смеются…

Не было и не будет мне похвалы. Да и не нужно. И вообще: живущий несравним.

Но я вспоминаю две словесные награды, два солнечных кивка, от которых до сих пор расцветаю как почка. Эти похвалы будут ободрять меня до конца, ведь они, я уверен, были высказаны от души.

Первую из них я получил от художника Гии Ригвавы в далёкие девяностые годы. Я тогда доживал одну из своих жизней — московского художника-скандалиста. Уже всё было мной в Москве сказано и сделано — выставки, книжки, вылазки, оскорбления. И уже поссорился или подрался я со всеми, мне тогда ненавистными — Гельманами, Мизиано, Куликами и прочими Боборыкиными. И уже знал, что нет мне в Москве места. Кончилось моё время, нужно было бежать — и я готовился к бегству. И было мне страшно, тревожно, радостно…

И вот тогда-то, при нашей последней встрече, во время прогулки по какой-то тенистой улице, Ригвава сказал: «Ну что ж… Ты можешь не беспокоиться — ты сделал всё, что мог: и настоящие произведения дал, и ситуацию изменить попытался».

И — ох! — меня эта похвала наполнила тогда величайшей гордостью, радостью. Я оценкам Гии доверял. Он ведь, я думаю, был самым лучшим московским художником того времени — честным, умным, независимым, не подчинённым ни догме, ни клике…

Другую драгоценную похвалу — драгоценнейшую! — я получил из уст Сергея Сергеевича Хоружего — учёного, философа и переводчика «Улисса» (совместно с Хинкисом). Эта похвала была мне преподнесена совершенно неожиданно и в удивительной форме.

Это произошло на вечере, посвящённом Джеймсу Джойсу, в Центральном доме литераторов, что стоял на улице Герцена. Год шёл 1995-й, и был летний тёплый вечерок.

Мы на это мероприятие пришли с Ригвавой. Не помню, был ли я приглашён для участия или нет. Думаю, что нет. Но в любом случае я принёс стихотворение, которое намеревался зачитать. Стихотворение называлось — «Обращение к ирландским писателям».

На вечере было не слишком много поклонников Джойса, полупустой зал. На сцене сидел Виктор Ерофеев и ещё два-три человека, которых я не знал. Они по очереди говорили о Джойсе.

Речь Ерофеева была столь же незначительна, как и его книги, как он сам. Другие выступления мне не запомнились.

Но слово С. С. Хоружего отличалось от остального. Да и с виду он был особенный — в галстуке-бабочке, в каком-то щёгольском клетчатом пиджаке, серебристо-седой. Он производил впечатление чудака — кого-то настоящего, неподдельного.