Александр Бренер - Жития убиенных художников

Как-то мы заявились к нему в офис с маленьким рисунком. На нём акварельными красками была изображена большущая куча говна и крошечный домик. Картинка называлась «Дом на говне» и была посвящена Илье Зданевичу.

— Георг, — сказали мы, подойдя к его столу, — пожалуйста, купите у нас этот рисунок. Нам очень нужны деньги на ужин в ресторане.

Он посмотрел на нас в тупом недоумении, побледнел.

— Это ваш рисунок?

— Ну что за идиотский вопрос, конечно, наш.

— А что он означает?

— Так вы же сами критик, Георг. Попробуйте догадаться.

Шоллхаммер молчал.

— Ну ладно, Георг, так и быть, объясняю. Это лубок, вроде карикатуры. Мы его специально для вас нарисовали. Вы можете вставить его в рамку и повесить у себя дома. Это низовое, профанное искусство, и мы просим всего триста евро — очень скромная, низовая цена.

— Триста?

— Да.

И тут я заметил, что Шоллхаммер покрылся потом. У него взмок лоб, и маленькие прозрачные капли выступили на носу. Он нас боялся!

— У меня нет с собой триста евро.

— Ну и что, банкомат есть на улице. Мы можем выйти с вами, и вы снимите триста евро, а рисунок будет ваш.

Шоллхаммер сидел и потел. Он думал, что мы — хулиганы, опасные, непредсказуемые твари, и что мы может вытворить что-нибудь дурное в его офисе, обидеть его. На самом деле у нас и в мыслях такого не было. Мы просто хотели продать акварель.

Он ещё посидел. И поднялся со стула.

— Хорошо, я куплю у вас рисунок. Он подписан?

— Да, вот сзади подпись, а вот название. Всё сделано, как надо.

— Хорошо, положите на стол. Пойдёмте.

Мы вышли на улицу и прогулялись до ближайшего банкомата. Пока Шоллхаммер колдовал над своими номерами, мы деликатно ждали в сторонке.

— Вот триста евро.

— Спасибо, Георг, спасибо. И не забудьте повесить рисунок на стену. Он стоит того. Вставьте его под стекло, в деревянную рамку. Лучше всего с паспарту.

На это он уже ничего не ответил.

Перестав быть московским уличным художником, я остался один во всём мире.

Когда-то были родители, были любови… Были в разное время друзья и товарищи в жизни: Лёка Роденко в школьные годы, Роман Баембаев в Израиле…. Были Анатолий Осмоловский, Гия Ригвава, Сергей Кудрявцев в Москве… Были книги-товарищи и картины-товарищи…

А теперь ни любовей, ни друзей, ни Москвы, ни русского языка поблизости не было.

Каждый божий день я должен был втаскивать себя в жизнь голыми руками за волосы: вжиииииикк!

При этом я отнюдь не страдал.

Мне даже нравилось это ощущение невесомости.

Я был как чёрный квадрат Малевича, растворяющийся в белизне.

С группой IRWIN я объездил американские штаты, а потом осел в апоплексическом, раскалённом Нью-Йорке.

Это было как купание в бассейне с грязной водой: всё время пробуешь не ткнуться носом в пятно бензина или в пустую пластиковую бутылку. Ныряешь поглубже, чтобы найти чистоту и покой.

Я снимал комнату в Бруклине: кровать, тумбочка — больше ничего. Хозяйкой была еврейская тётушка из Киева. Она любила поболтать со мной и готовила яичницу на завтрак. Потом я исчезал до ночи, иногда — до следующего утра.

Я бродил, озираясь, по Манхэттену, ел мороженое. Случайно забредал в галереи, музеи, магазинчики. Иногда воровал какую-то чепуху. Сбегал из кафе, не заплатив. Торчал в барах, на скамейках в скверах.

Добрый словенский художник Миран Мохар дал мне 800 долларов на прощание в Сиэтле, и у меня были ещё деньги Хельмута Ньютона.

Я подружился с югославским концептуалистом Гораном Джорджевичем. Он держал в Нью-Йорке антикварную лавку и салон, имитирующий салон Гертруды Стайн в Париже. Это был его художественный проект.

Горан научил меня обыскивать помойные баки и находить в них полезные вещи. Так я раздобыл пару отличных армейских ботинок и рабочие штаны с уймой карманов. Джорджевич был непревзойдённым следопытом и знал все барахолки и блошиные рынки Нью-Йорка. Он хвалился, что однажды купил у старьёвщика акварель Мондриана — за 30 долларов! Теперь эта вещь лежала в его банковском сейфе.

Горан открыл мне места, где можно было дёшево и вкусно поесть — уютные забегаловки, где нас обслуживали вежливые индусы и китайцы. Ещё он обучал меня английскому. К сожалению, Горан слишком много говорил о себе, о своём салоне и своих проектах. Зато он познакомил меня с ассистентом художника Дэвида Салле — рабочим парнем, который рассказывал смешные анекдоты о скупости и хамстве своего знаменитого начальника.

Чтобы по-настоящему понимать искусство, нужно не только смотреть на картины и читать монографии. Нужно ещё серьёзно относиться к анекдотам, сплетням, устным рассказам о художниках, сведениям о конфликтах, спорах и склоках в их кругу.

Нужно видеть историю искусства так, как видел историю философии Диоген Лаэртский.

Джорджо Вазари понимал ценность легенд и устных рассказов о жизни художников. Он умел пользоваться сплетнями.

Рауль Ванейгем в своей краткой истории сюрреализма использовал анекдоты как поисковый инструмент критики.

Нужно помнить, что Бретон презирал Тцару за то, что тот однажды натравил полицию на своих друзей-дадаистов. А Деснос презирал Бретона за повадки дельца…

Такова истинная история искусства — она не только в умном созерцании и артефактах, но и в политических событиях, в критике, в анекдотах, в теории, в легендах, в правильном использовании сплетен…

А картины в музеях — это для кретинов.

Под Бруклинским мостом, в грязной квартирке, я встретился со своим старым московским знакомым — художником Юрой Гавриленко. Он в Америке перестал делать искусство, зато пил до утра в барах мартини и целовался с красивой француженкой.

Иногда художник, бросивший искусство, только выигрывает от этого. Иногда замолчавший автор становится в сто раз значительней из-за своего молчания.

Гавриленко был отличным проводником и собеседником в ночных походах по городу. И мне всегда нравилось смотреть на его лицо бесшабашного гуляки, на его руки мастерового, на его девичьи волосы. Юра был красавчик, шутник, умница.

Я бы больше уважал художников, если б они почаще бросали свою профессию и бродили по миру как странники. Но для этого им нужны решимость и отвага.

Уорхол сказал, что люди никогда не меняются.

Но Рильке сказал: «Ты должен изменить свою жизнь!»

Я встретился с Комаром и Меламидом. Они — не художники, а тухлое мясо из фильма Эйзенштейна. А как личности — ветчина с горошком из банки. Они посадили меня в свою тачку и повезли осматривать статую Свободы — вот так тупицы! Когда я влезал в их машину, то случайно прищемил себе палец дверцей. Было много кровищи, но ни Комар, ни Меламид ничего не заметили. Я просто вложил палец в рот и сосал, сосал кровь, пока не остановилась. Из-за этого я не проронил за всю поездку ни слова. Но Комар и Меламид на это не обратили внимания — они слушали только себя. Разговоры их были исключительно о собственном бизнесе, полезных социальных связях, купленных ими домиках в Нью-Джерси, соревновании с Кабаковым. От них воняло самоупоением и неудовлетворёнными амбициями. Это была гремучая смесь тщеславия и зависти.