Александр Бренер - Жития убиенных художников

Я взял тридцать и поблагодарил.

Примерно в те же удушливые дни мне приснился второй сон о Малевиче. На этот раз Казимир Северинович выглядел как сова — заросший до глаз, с круглой дёргающейся башкой и странными незрячими очами.

Он сказал:

— Искусство — дело седых детей.

И это было всё.

В конце концов мне надоело ждать и томиться, и я решил пойти в МоМу на рандеву с Малевичем безотлагательно. Граффитистский баллончик с зелёной краской был уже куплен и стоял на тумбочке. Я смотрел на него и дрожал от возбуждения в горячей квартире киевской тётушки.

Знак доллара — на картине Малевича!

Знак доллара — орфический знак неповиновения доллару!

Зелёный знак доллара — в знак солидарности с Казимиром Малевичем, в этом проклятом городе жёлтого дьявола!

Утром я проснулся от телефонного звонка. Это был Юджин Садовой.

— Мы должны как можно скорее встретиться!

Его голос звучал встревоженно.

— Хорошо. Давай возле МоМА в два.

Я ждал его на улице и рассматривал толпу. Она была пёстрая, полуголая в этот жаркий день, и в ней то и дело мелькали красивые ноги, зубы, ключицы, задницы.

И вдруг в этой американской толпе я увидел старого друга!!

Его звали Даниил Парнас.

Он был моим лучшим другом давным-давно, в другой жизни. Мы чуть ли не каждый день виделись в Алма-Ате, когда оба ещё были щенками, и Даниил мечтал стать великим режиссёром — как Ингмар Бергман, Робер Брессон или Андрей Тарковский. Он стремился к этой цели всей душой, всеми помыслами… Но он так и не смог поступить во ВГИК, хотя пробовал несколько раз — сразу после школы и уже учась на журналистике, и снова пробовал, и опять. Он страстно хотел стать кинорежиссёром, и читал всё об этом ремесле, об этом искусстве… Но он так и не стал им… В последний раз мы встретились в Ленинграде в конце 80-х, и тогда Даниил сказал мне, что у него есть дядя-миллионер в Америке и, вероятно, он уедет к нему, в Штаты.

— А как же режиссура? — спросил я.

— Посмотрим.

И больше я о Данииле Парнасе не слышал.

И вот теперь, перед нью-йоркским Музеем Современного Искусства, я, пришедший сюда на встречу с Малевичем, увидел вдруг Даниила — друга юности. Бывает же такое!

Он шёл не один, а с каким-то американским знакомым. Они разговаривали, улыбались. Даниил двигался прямо на меня, он уже почти со мной поравнялся, и наши взгляды скрестились, встретились. И конечно, он меня узнал, вне всякого сомнения… А я уже раздвинул рот в улыбке, раскрыл пасть, чтобы его приветствовать… но он — не может этого быть! — прошёл мимо меня, проскользил, обдав меня ветерком, прошёл со своим спутником. И уже удалялся, растворялся в толпе.

Я обалдел.

— Даниил!!!

И опять:

— Даниил!!!

И тут произошло нечто невероятное. Даниил Парнас, друг моей юности, не поворачиваясь, сделал мне из-за спины знак рукой. Это был скрытый жест, словно Даниил не хотел, чтобы шедший с ним человек этот жест увидел. Даниил показал мне ладонью, чётко и ясно: отстань, отвяжись. Дай мне уйти!

И я застыл на месте, как идиот.

Тут меня дёрнул за руку Юджин Садовой — благоухающий деодорантом, в солнцезащитных зеркальных очках. Он был в яркой гавайской рубашке, но его лицо подёргивалось от нервности.

— Привет, — сказал я, всё ещё оглушённый.

— Послушай, — зашептал Юджин. — Ты хочешь это сделать сегодня, да? С Малевичем, в МоМА?

— Да.

И я указал ему на баллончик, который оттопыривал карман моих рабочих штанов.

— Так знай, — выдохнул Юджин. — Я вчера виделся с адвокатом, и он уверил меня, что тебе за порчу Малевича дадут минимум восемь лет тюрьмы.

— Восемь?

— Да, и это — минимум.

— Ооох…

После такого известия, да ещё после встречи с Парнасом, я решил отложить свидание с К. С. Малевичем.

В тот день стояла страшная жара, и я совершенно обессилел.

Ночью Малевич явился в третий раз. Он был одет в какую-то странную белую рясу, или это была грязноватая тога, или просто мешок — с дырками для рук и головы. Он был похож на себя, но одновременно — на сошедшего с ума Климта.

Он выглядел странно, рассеянно. Он то ложился на землю, то вскакивал. В руке он держал спящую мышь.

— Эй, — сказал он. — Я преобразился в нуле форм и выловил себя из омута дряни Академического Искусства. Художники были чиновниками, но Три Квадрата указали путь. Цель всех гармонических овладеваний заключается в достижении покоя. Покой есть единственная необходимость человека. Труд не является совершенством человеческой жизни, которая по существу ленива. Я хотел сделать лень не матерью пороков, а матерью совершенства. Но дети будут всегда, они — правильное состояние жизни. Поэтому будь ребёнком и играй шпагой. Фехтуй землю, небо, горизонт, мои картины. Тебе дан дар существования для того, чтобы играть и увеличивать бег гибкой жизни.

Потом Казимир Северинович положил мышь на землю. Она уже не спала, а умывалась.

— Мы не можем победить природу, — сказал он. — Ибо человек — природа.

Тут мышь кончила умываться — и убежала.

Исчез и Малевич.

Я проснулся и понял, что Америка и Нью-Йорк для меня кончились, исчерпаны. Я уже повидал Чикаго и пустыню, Аризону и Техас, Гранд-Каньон и Лас-Вегас, встретил Хельмута Ньютона и прекрасную стриптизёршу, Константина Кузьминского и пьяных индейцев, встретил Аллена Гинзберга и даже Даниила Парнаса…

Мне вдруг страстно захотелось вон отсюда — с этого континента с укатанными дорогами, из пропахшего гамбургерами Бруклина, из этой одинокой кровати с измятыми простынями, прочь из раскалённого, заплёванного Манхэттена… Захотелось фехтовать, прыгать, играть, следовать советам Казимира Севериновича — моего единственного друга и водителя.

И я пошёл и купил билет в Европу.

Попав из Америки в Милан, я сошёл с ума, по-настоящему спятил.

Я остановился у приятеля — полурусского, полуитальянца. Его звали Игорь Франча. Он редко ночевал дома — жил у любовницы.

С ним я истратил все свои сбережения — в барах. Я не напивался, а просто сидел со стаканом пива и надеялся познакомиться с какой-нибудь привлекательной девушкой. А потом я хотел поселиться у неё и начать новую жизнь. Я всегда мечтаю начать новую жизнь.

Но вместо счастливого знакомства я захворал — заразился гриппом в одном из баров. У меня резко поднялась температура. Я перестал мыться и совсем не мог дышать. В носу образовалась пробка, полная закупорка. Я мог дышать только ртом, но это было невыносимо мучительно. Я задыхался! Я лежал на диване в большой неопрятной комнате Игоря, и меня охватывала паника.