Александр Бренер - Жития убиенных художников

Потом я выскочил на сцену и стал читать. Мои стихи были обращены к ирландским писателям, которых я тогда изучал и любил, — к Йейтсу, Джойсу, Беккету и Донливи. Я их всех уважал. И в стихах обращался к ним с просьбой, мольбой, требованием — поднять мой хуй, прямо здесь и сейчас. Чтоб мой уд тут же встал! Это было бы доказательством их мощи — и моей к ним любви.

Стихотворение это не было для меня какой-то шуткой. Я шутливых стихов не пишу. Стихотворение было совершенно серьёзно. В нём содержалось суеверное, детски-шаманское упование на то, что поэтическое слово может изменить реальность — в данном случае сдвинуть плоть.

Но, конечно, это была не совсем наивная вера. Я верил — и не верил. Я хотел провести публичный эксперимент: сможет ли моя молитва оживить мой член? Захотят ли это сделать мёртвые боги? Или я беспомощен, а мои стихи ни на что не годятся?

Во всём этом был смех, эйфория, но было и отчаяние.

Я кричал, взывал к ирландским авторам, и высунул из ширинки свой хер. Я болтал им в воздухе и ждал настоящей эрекции. Кажется, её не было, и я впадал в неистовство. Присутствовала здесь, конечно, и доля лицедейства, скоморошества.

Потом произошло какое-то затмение. Я владел собой и одновременно потерял контроль — такое бывает. Стихотворение кончилось, оборвалось. Чуда не произошло.

Зато какой-то тип в передних рядах, некий негодующий литератор, выкрикнул в мой адрес что-то уничижительное, гадкое.

Я пришёл в ярость, спрыгнул со сцены, кинулся к нему. Замахнулся. Завязалась короткая драка, которую прервал Ригвава — встал между мной и этим типом.

Потом мы с Гией снова сели.

И тут раздался голос Хоружего. Тон его, насколько я помню, был особый, чарующий — какой-то скрипучий и певучий одновременно, как скрежет цикады. Он напоминал ещё голос С. С. Аверинцева, лекции которого я слушал в Ленинграде в 80-е годы.

Вот что Хоружий сказал:

— Мы сюда пришли, чтобы почтить память Джеймса Джойса. Он был писателем-экспериментатором, открывателем. А мы о нём говорили так, что это напомнило мне один ритуал, бытовавший на Мадагаскаре. О нём есть сведения в работах этнологов. Этот ритуал существовал среди коренных жителей острова и был посвящён предкам. А заключался он в следующем: раз в год члены рода, семьи, племени выкапывали из могилы своего прародителя. Они приносили его останки в дом, где был приготовленный праздничный стол, и усаживали труп (или то, что от него осталось) на самое почётное место. Потом они пили, ели и чествовали своего праотца, пращура.

Профессор Хоружий остановился и посмотрел в зал:

— Примерно такую операцию мы совершили сегодня в этих стенах с Джеймсом Джойсом. И по-моему, это был очень невесёлый, тоскливый ритуал, унылая церемония. Но нашёлся среди нас один человек, который попытался этому помешать — Александр Бренер. И я ему за эту попытку искренне благодарен.

Вот что сказал в тот вечер С. С. Хоружий — математик и историк исихазма, переводчик «Улисса».

И да: это была самая лучшая похвала, полученная мной в жизни. Самая-самая лучшая.

Никаких аплодисментов за ней не последовало. Но как сказал Бальтасар Грасиан: «Всеобщая хвала претит разумному. Велик был мудрец, огорчавшийся, когда его творения нравились многим».

Я хочу написать рассказ-благодарность.

Вот и пишу уже.

Я всегда приходил в восторг от фотографий Хельмута Ньютона. Я считаю его великим художником. Впрочем, сам он говорил так: «Я — фотограф, наёмный фотограф. А искусство — грязное дело». По-моему, это великолепное высказывание.

Я помню другие его слова, сказанные после визита в перестроечную Москву: «Там, в этом городе, было потрясающее освещение. Никаких неоновых реклам, никаких ярких красок. Всё было тусклым, приглушённым, в сероватых тонах — небо, воздух, дома. Волшебное освещение». Тоже замечательное наблюдение.

У меня был каталог Ньютона, изданный к его первой московской выставке. Я этот альбом открывал по несколько раз в день. И каждый раз начинал дрочить. Я глаз оторвать не мог от его женских образов — они были лучше всех ракет, запущенных в космос. Эти модели напоминали воинствующих святых, вроде Лойолы. Или белок в колесе, которые бегают, кружатся — чтоб о колесе забыть.

Я считаю, что Хельмут Ньютон — это Веласкес в фотографии. Веласкес был придворным живописцем, но он не льстил, не юлил, не пресмыкался перед королевской семьёй. Он её исследовал, рассматривал под всеми углами. Он изучал и анализировал власть, был её критиком. Веласкес — вместе с Джотто, Мазаччо и Пьеро делла Франческа — является основателем аналитического видения в западной живописи.

Так и Ньютон. Он работал на современного короля — на моду, на рекламу. Он был коммерческим фотографом, но не лизал жопу своим хозяевам, как какой-нибудь Кунс. Он воображал и разыгрывал мизансцены власти, заряжённые взрывоопаснейшим смыслом.

Ньютон был изощрённым ремесленником и одновременно художником, понимавшим и презиравшим мир, в котором он жил. Он, еврейский беженец, знал, что нацисты проиграли войну, но выиграли мир.

Жизнь Ньютона следует рассматривать через линзы Ханны Арендт. Её анализ антисемитизма и европейского еврейства основан на биографиях еврейских парвеню и авантюристов девятнадцатого века, на историях баснословных карьер и социальных зигзагов. Хельмут Ньютон с его трезвым, холодным и одновременно экстатическим видением — позднейшая инкарнация еврейского мальчика, всеми силами стремящегося выбиться в люди и при этом не потерять себя.

Что ещё? Глядя на фотографии Ньютона, понимаешь, что мировая война никогда не закончилась. Его героини — солдатки этой бойни. Они — жертвы, в любой момент готовые превратиться в палачей, и наоборот. Эти раздетые красотки — инвалиды, пушечное мясо в корсетах, женщины-протезы, пациентки полевого госпиталя, обитатели мирового концлагеря. И ещё они — манекены, куклы, объекты гарнизонного онанизма.

А мужчины?

Посмотрите на ньютоновский портрет Мика Джаггера — в кожаной куртке, перед нагромождением микрофонов. Это же доктор Геббельс! А портрет Уорхола — тоже в кожаном пальто, на кушетке, лежит с закрытыми глазами и сложенными на груди руками. Это как офицер, прилёгший отдохнуть перед очередным заданием!

Да, я был в восторге от фотографий Хельмута Ньютона. И вот я встретил его самого.

Это случилось в Чикаго летом 96-го года. Я сбежал из Москвы и путешествовал по США со словенскими художниками — группой IRWIN. Мы объезжали штаты на двух машинах, останавливались в разных городах с докладами, и вот оказались в Чикаго.

Город выглядел как сплошной Мис ван дер Роэ. В центре он был полированным, с пугающими зеркальными поверхностями, а на окраинах делался шершавым, потрескавшимся, железно-заржавленным.