Марина Ли - Детский мир

И в тот момент, когда мужчина поравнялся с Тоськой, воздух задрожал, потревоженный первыми нотами нежной мелодии. Очередная восхищённая волна прокатилась от ступенек до зданий, окружавших площадь, разбилась о старинные стены и покатилась тихим шёпотом назад, чтобы замолкнуть, вслушиваясь в музыку, чтобы, затаив дыхание, следить за тем, как цесаревна берёт из рук служителя чашу с водой и протягивает её будущему мужу, не забыв одарить того смущённой улыбкой. (Что сделала эта докторша с моей сестрой? Я просто не узнавала её в тот момент!) Снова короткий внимательный взгляд на служителя, губы поджаты сосредоточенно, словно Тоська, боясь запутаться, раз за разом повторяет про себя порядок действий. Моя глупышка!

Протягивает руку к факелу, а пламя, вместо того, чтобы остаться там, где ему и положено быть, вдруг перепрыгивает на рукав красного платья и, стремительно разрастаясь, охватывает руку, добирается до высокой причёски, перепрыгивает на подол, струится по ногам…

Мгновение площадь хранила гробовое молчание, а когда докторша прыгнула вперёд и прижалась к пылающей невесте всем телом, что-то выкрикивая сквозь яростно стиснутые зубы, толпа взорвалась испуганным криком. И начался кошмар.

Северов что-то кричал мне в ухо и тряс меня, обнимал ладонями лицо, но я не могла оторвать глаз от ужасающего зрелища, разворачивавшегося на лестнице цесората, тем более что картинка продолжала транслироваться на всё небо.

Тоська кричала. Я не слышала её голоса, но видела как она широко раскрывает рот, как плещется боль в синих глазах, как слёзы катятся по бледным щекам. Она пытается вырваться из объятий, хочет упасть на землю, чтобы сбить с себя пламя, но женщина-врач не позволяет ей этого сделать. Пламя уже перекинулось и на неё тоже, однако она словно не замечает этого и, вовсе не чувствуя боли, хохочет, сверкая безумными глазами, и что-то кричит.

И я, кажется, кричу вместе с ней, пытаясь выкрутиться из крепких рук, что не позволяют мне бежать к Тоське. Не понимаю, почему никто ничего не предпринимает. Сотни охранников не могут потушить одно внезапно загоревшееся платье? Что происходит?

Я вижу, как безопасники бегут к пылающей парочке, но в двух шагах от них останавливаются, словно наткнувшись на невидимую стену.

Стена и есть.

– Купол, – рыдаю я, цепляясь за Арсения. – Она включила защитный купол!

Какая ирония судьбы. Приспособление, призванное защитить цесаревну от покушения, станет причиной её смерти.

– Не смотри! Не смотри! – пытаясь перекричать толпу, требует Северов, хочет закрыть своей широкой ладонью мне глаза, но я яростно отталкиваю его руку, содрогаясь от уже несдерживаемых рыданий.

Вижу, как тело Тоськи обмякает, как в последний раз закрываются ее глаза, как бессердечная сука, называющая себя врачом, срывает со своей руки какой-то браслет, одновременно с этим дезактивируя защитный купол. То, что она его дезактивировала, я понимаю, когда вижу, как безопасники неуклюже заваливаются внутрь недоступного прежде периметра, и всё ещё слабо надеюсь, что Тоська жива, что её можно будет спасти… Но и эта надежда умерла очень быстро, скончавшись во взметнувшемся к небу столбе яростного пламени.

По-моему, примерно в этот момент я начала терять связь с реальностью. Почувствовала, как отяжелели руки, повиснув плетьми вдоль тела, а голова стала такой неподъёмной, что я уронила её на плечо Арсения.

– Оля! – он подхватил меня на руки и прыгнул к золотым рыбкам, надеясь, что вода в бассейне защитит нас от ревущего на площади пламени. Краем глаза я заметила, как горит одежда на девушке, ещё несколько минут назад смеявшейся над невезучим репортёром, увидела репортёра, он лежал тут же, сжимая в мёртвой руке штатив своего аппарата, только вместо головы у него было кровавое месиво. Глубоко вздохнула и закашлялась, потому что от запаха горелого мяса воздух стал густым.

В глазах потемнело. Одной рукой я опёрлась о плечо Севера, второй облокотилась на обнажённое колено русалки и склонилась к самой воде, широко разевая рот. А потом меня всё-таки вырвало. Золотые рыбки бросились суетливо лакомиться содержимым моего желудка, и я завыла, не замечая утешительного бормотания Арсения.

Подняла голову к небу и сквозь хлопья чёрного дыма – не думать, не думать, что и кто там горит! – снова наткнулась взглядом на голограмму, чтобы успеть заметить отлетающую от площади платформу, на которой, обеими руками вцепившись в волосы, одиноко стоял грозный правитель Яхона, и по лицу его текли злые слёзы.

«Наверное, он всё-таки любил её, – подумала я. – И где Евангелина?»

А затем стала заваливаться на бок, с каким-то ленивым удивлением успев различить в толпе истошный женский крик:

– Держи её!

И это было последнее, что я выхватила из угасающий реальности, провалившись в такое знакомое и тёплое ничто. Спокойное. Пустое.

Наверное, это очень эгоистично с моей стороны, но позже, когда мне рассказывали о том, что происходило на площади после того, как я потеряла сознание, я радовалась.

Радовалась, что мне не пришлось видеть, как сообщники убившей мою сестру женщины, разместившись на крышах зданий, отстреливают тех, кто пытается выскочить из гигантского костра, в который превратилась площадь. Тогда ещё никто не знал, что это за люди, и Северов подозревал в них представителей службы безопасности.

Я радовалась, что мне не пришлось ни секунды своей жизни прожить с мыслью, что Цезарь имеет к развернувшейся на площади Влюблённых трагедии хоть какое-то отношение. Когда я пришла в себя, правда была уже известна, а выжившие заговорщики арестованы. Это были члены опозиции, старая аристократия, недовольные тем, что Цезарь пришёл к власти и как именно он правит страной. Что же касается Елизаветы Михайловны, тут Зверь был прав. Он действительно её где-то видел. Она была женой того самого врача, который помогал мне прийти в себя после моего странного анабиоза. Дмитрия Николаевича. Той самой, которая тогда была беременна, той самой, которой пришлось пережить смерть мужа после того, как безопасникам стало известно, что это именно от него Северов получил информацию о том, где меня искать. Той самой, которая винила цесаревну во всех своих бедах. Той самой, которая, сжигая себя на площади, была уверена, что убила меня.

Наверное, она действительно убила часть меня. Потому что я, слушая рассказ Зверя о том, как прячась за вентиляционной трубой, он отстреливал снайперов на соседних крышах, я не сочувствовала ему, а радовалась тому, что ничего этого не видела. Радовалась, что не слышала, как хрустели под ботинками Севера человеческие кости, когда он нёс меня к спешно вернувшемуся из разведки фобу. Не слышала, как кричали умирающие люди, не видела, как рыдающая Берёза пристрелила корчившегося в агонии мальчишку.