Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Труднее всего не это… — Фон Ломов приостановился и с видимым усилием пытался сформулировать свою мысль. — Самое трудное — тянуть лямку, жить как все, просто и заурядно. Но при этом чувствовать себя не просто пешкой в чьих-то руках, а составной частью всего, необходимым звеном. Отсутствие смысла и высоких целей — вот что труднее всего принять.

— С этим никто не спорит.

— Мне стало проще с тех пор, как я понял… даже не знаю, как это объяснить… Когда я почувствовал, как мир огромен. Но не в абстрактном смысле, а в буквальном. Когда я понял, что он разнообразен до бесконечности, что всё на первый взгляд кажущееся важным, в сущности, — ничто. Просто нужно вырваться из предвзятых, узких представлений о своей жизни, которые всё равно что замкнутый круг… Под каким бы углом мы ни смотрели на мир — с запада на восток, с востока на запад, вширь или вглубь, в нем есть всё, что угодно: грязь и чистота, добро и зло, свет и тьма… Не знаю, как объяснить это чувство. Оно дает нечто такое… Открываются какие-то новые внутренние возможности…

Глядя себе под ноги, Петр задумчиво ковырял хворостиной землю.

— Когда смотришь на мир как на что-то целое, однородное, видишь нечто такое… Главное — это достойно жить в любой ситуации, даже со связанными руками. Отсюда один шаг до понимания, что жизнь, замешенная на свободе, — это что-то варварское, дикое, — продолжал Фон Ломов. — Я не говорю, что счастливее дурака нет на свете. Но это почти так… Самый благополучный человек — этот тот, кто подчиняет свою жизнь необходимости, у кого нет возможности поступать по-другому. Такой человек избавлен от дилеммы, что выбрать, куда идти, с чего начинать. Дилемма выбора… Но ведь она и отравляет всё. Она превращает в раба, лишает главного — возможности найти равновесие и покой в рамках того, что есть. В конечном счете она лишает даже смысла. В лучшем случае смысл будет казаться далеким, недостижимым. Но тут-то как раз ничего нет нового. Высшая свобода сливается с необходимостью. Я в этом уверен…

— Я со всем согласен… Если ты чувствуешь, что в тебе это есть, тебе можно позавидовать, — помолчав, сказал Петр.

— Это на словах всё просто. Но мне повезло хотя бы в этом. Я понимаю, что мне некуда деваться и что в этом нет ничего страшного… Любой человек, перед которым открылся хоть какой-то смысл жизни, уже не может испытывать стимула от перемен внешних. В нем нет, например, стремления к смене местожительства. Он не может не понимать, что главное — внутри. А от себя можно бегать сколько угодно. Относительность умозрений… а мы в ней погрязли… это антипод абсолютному. А ведь это какой-то роковой закон, который распространяется абсолютно на всё. Посмотри вокруг. Как всё половинчато… Если вырваться из этого порочного круга, относительность рассыпается в пух и прах… Вот тогда и удается нащупать что-то определенное. Смысл всегда рядом, я уверен.

— Рад за тебя… Рад, что у тебя всё так сходится, — сказал Петр, — что тебе удается…

— Нет, ты чего-то не понимаешь, — перебил Фон Ломов.

— Обрыв необходим, это понятно. Без него невозможно… В этом мы все и заблуждаемся… — Петр жестом попросил не перечить ему. — Жизнь не такая, в сущности, короткая, если разобраться. В нее можно столько всего вместить. За одну жизнь можно прожить десять разных жизней. Только обычно почему-то об этом забываешь. Зацикливаешься на сегодняшнем, на том, что портит жизнь сегодня, или, наоборот, что дорого только сегодня, а завтра…

— Мне кажется, что обрыва как раз не должно быть. Я об этом и говорю… Какой в нем смысл? — возразил Фон Ломов. — Пустая трата времени и сил. Как ты не понимаешь? Поэтому я и считаю, что тебе пора взять себя в руки и возвращаться. Я приехал, чтобы сказать тебе это в глаза… А если не в Версаль, если обратного хода нет, если ты не хочешь жить, как раньше, то нужно начать новую жизнь. Вот и всё… Начав с того, что было. Без всякого обрыва…

С прежним недоверием на лице Петр чему-то кивал, молча шел вдоль обочины и, сдирая с хворостины пахучее лыко, любовался своей палкой. Слова, как всегда, всё искажали. Говорили вроде бы понятные друг другу вещи, но договориться ни о чем не удавалось…

По возвращении на ферму Фон Ломов наскоро собрался, расспросил, как самым коротким путем выехать на женевскую трассу, и в седьмом часу вечера уехал. Отъезд оказался таким же неожиданным, как и утреннее появление…

День подходил к концу, и Петр сидел на террасе, наблюдая за закатом. Бордовая кромка облаков раскраивала горизонт надвое, отчего закат надвигался быстрее обычного. Он цедил в кресле остатки бурбона и каким-то посторонним умом думал о прошедшем дне, странно начавшемся и так же странно, слишком быстро завершившемся.

Возможны ли между мужчинами полноценные отношения? Вряд ли. Это казалось вдруг очевидным как никогда. Отношения с Фон Ломовым оставались такими же, как и годы назад. Это казалось странным. Неужели они не должны были измениться? Ведь меняются же люди. Оба они тоже стали совсем другими…

Но он чувствовал в себе какой-то неожиданный сдвиг и волей-неволей пытался разобрать в себе это новое, еще не отстоявшееся. Разложить всё по местам, однако, не удавалось и позднее. При этом он с ясностью ощущал, что полностью поглощен новым ходом мыслей и своим новым состоянием, отчего еще больше усиливались сомнения — в произнесенных за день словах, в планах на будущее, в самом себе. Какой-то узел на душе, казалось, вот-вот должен развязаться…

Проснувшись на рассвете, Петр чувствовал себя разбитым, переполненным вчерашними мыслями. Душевный сумбур, с которым он буквально провалился в сон, едва почувствовав под собой кровать, за ночь так и не отстоялся.

Как обычно с утра, он растопил печь, заварил чай, но, забыв о завтраке, сидел перед выходом на террасу и всматривался в туман, застилавший двор и долину, вслушивался в потрескивание горящих дров, пытался слушать знакомую музыку, отдаленно доносившуюся из радиоприемника. Исполнялась «Свадьба Фигаро». Мало-помалу его наполняло ощущение, что брожение на душе утихает.

Ночью всё казалось безысходным. Но вдруг опять всё возвращалось на свои места. Какой-то узел действительно развязался. Внутреннее решение, принятие которого казалось в чем-то вынужденным, но нереальным, вдруг вселилось в душу само собой, помимо воли. И как только это произошло, его охватило ясное чувство, что с этой самой минуты внутри достигнуто что-то очень значительное, нечто такое, что вчера казалось совершенно недостижимым и непосильным. Единственное, о чем Петр не мог думать без прежнего волнения, это о том, что принятие данного решения означало возврат к прежней жизни, к чему и призывал его Фон Ломов.