Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— А вы неплохо обосновались.

— Не жалуюсь.

— Чудный вид.

— Да, чудный, чудный! — поддел бельгиец, скользя по ней ироническим взглядом; еще в лагере он имел привычку подтрунивать над некоторыми ее выражениями. — Какими ветрами вас сюда занесло? Ну, рассказывайте! Загорать-таки надоело? Не высидели?

Мари с грустью рассмеялась и сказала:

— Дочь приехала проведать. Вы прямо засыпали меня вопросами.

Отхлебнув из своего стакана, Гварнерри устало пожаловался:

— Если честно, в печенках у меня сидит этот вид. И вид города, и сам город. Иногда себя спрашиваю, как меня угораздило купить здесь квартиру. Да вы взгляните, взгляните вниз! Разве это не оперетта? — показал он на улицу. — Ну, что там, на вашем черном горизонте? Уладилось что-нибудь?

— Что вы имеете в виду?

— Да вашу дочь, что же еще… Ах, бросьте! — Гварнерри поморщился. — Нашего брата на мякине не проведешь.

Стараясь не досаждать своим недоумением, но всё же не совсем понимая, на что именно бельгиец намекает, Мари молчала, спрашивая себя, откуда ему могли быть известны такие подробности, не могла же дочь рассказывать о своих приключениях.

— Ну что тут такого? Сразу сжались в комочек, — упрекнул Гварнерри. — У меня двоюродную сестру в шестнадцать лет трое отделали… на дороге, знаете, как бывает?.. И что вы думаете? Сегодня трое мальчиков. И рада — не нарадуется. Четвертого хочет. И еще скажу вам одну вещь, но это, конечно, между нами: какой нормальный мужчина, глядя на вашу дочь, не откажется воспользоваться выгодными обстоятельствами?

Покраснев по самую шею, Мари уставила на бельгийца испуганный взгляд, не знала, как реагировать, не понимала, был ли этот тон опрометчивой шуткой или неприкрытым хамством. Но разум и чувство неуверенности в себе взяли верх: сказанное относилось больше к ней самой, чем к дочери.

— Какую вы, право, несете ахинею… — заметила она.

— Да будет вам! Нюни-то распускать… — осадил Гварнерри с той же фамильярностью. — Что мы с вами — несмышленые дети? С неба свалились на землю? В капусте родились?.. Добрая половина слабого пола тем только и бредит, чтобы кто-нибудь, простите за выражение, отделал без свидетелей. Да признаться в этом никто не может.

Окончательно растерявшись, Мари следила за бельгийцем краем глаз. Ей казалось, что она ослышалась. Стараясь скрыть свою неловкость, от которой внутри у нее что-то деревенело, Мари поднесла к губам стакан с виски.

В дверях на балкон показался один из гостей — самый пожилой из представленных Мари мужчин, тот, что был в твидовом пиджаке.

— Прошу прощения… — сказал он, наклоняясь. — Альфред, куда ты засунул тот томик? Тут пропасть разногласий…

Гварнерри с недовольством выбрался из кресла, прошел в комнату, но тотчас вернулся и пригласил Мари пройти вместе с ним: там завязалась бурная дискуссия.

Присев на край дивана, Мари пыталась уследить за разговором, но даже не понимала, о чем идет речь. Говорили о ком-то отсутствующем — общем знакомом. Затем дискуссия переметнулась на какую-то недавно вышедшую книгу, с автором которой все тоже вроде бы поддерживали личные отношения. Большинство книгу расхваливало. Гварнерри же упрямо не хотел согласиться с общим мнением. «Англосаксонская тягомотина с мелковатым подкопом под Пруста» — таков был безапелляционный вердикт хозяина. «А это всегда заканчивается обвалом, как на бирже, когда все думают только о спекуляции. Нельзя брать читателя измором. Шарлатан будет заживо погребен под обломками своего плагиата, поверьте моему слову!» — предрекал Гварнерри.

Единодушие, с которым гости предавались столь праздным темам, казалось Мари неестественным. Могут ли взрослые люди тратить время на обсуждение книги, пусть модной, читаемой, будто студенты на учебном семинаре? Она чувствовала себя всё более неловко, да и нелепо.

Гварнерри тем временем расхаживал по ковру, ухаживал за ней, совал ей в руки разные книги, пытался подлить ей в стакан виски, растормошить ее и вовлечь в дискуссию, — но безуспешно. Он держался с ней так, будто был знаком с ней лучше, чем со всеми остальными.

Мари это и удивляло, и сбивало с толку. Но не больше, чем вид красивой незнакомки в черном костюме, которая сидела рядом с ней на диване, скрестив стройные ноги в кремовых чулках. Всё это время гостья молча рылась в кипе бумаг, что-то подчеркивала карандашом и время от времени награждала Мари сочувствующим взглядом, словно хотела дать понять, что болтовня, в которую всех втянул хозяин дома, ей тоже скорее в тягость.

— Ну, что ты молчишь? Ты-то что думаешь? — обратился Гварнерри к стройной гостье.

— Не годится. Твоя просьба невыполнима, Альфред, — ответила та. — Ты понимаешь, дело ведь не в моих претензиях…

— Ну и ладно, — перебил хозяин. — В гробу я их видал! За этой кликой старых филинов я бегать не буду. Так можешь и передать.

— Да ведь не в этом дело, Альфред… — невозмутимо произнесла та, привыкшая, видимо, и не к такому тону. — Ведь сюжет разваливается! В каждом жанре есть свои законы. И потом, этот доктор-собачник, который разводит бульдогов… Какой-то он уж слишком литературный. Убил так убил! Зачем рассусоливать?.. Ты понимаешь, что я хочу сказать.

— В пух и прах… В пух и прах… — Качая головой, Гварнерри почему-то смотрел на Мари, словно рассчитывал на ее поддержку. — Видите, Мари, что происходит? А ведь это мнение собратьев по перу. Что о других тогда говорить — можете себе представить… Одни хотят с начинкой, другие с острым соусом, третьи со сладкой подливой. А основная масса вообще обожралась, от всего носом воротит. Я вам сейчас покажу, Мари, одну вещь… — Гварнерри прошагал через комнату к шкафам с книгами.

Женщина в черном костюме, наклонившись к Мари, сообщнически шепнула ей:

— Он их пишет за неделю. А потом жалуется.

Мари постаралась ответить понимающей улыбкой, но лишь порозовела. Гварнерри подсунул ей в руки какой-то том в твердом переплете, просил полистать книгу и сказать, что она о ней думает.

Не понимая, что от нее требуется, Мари с покорностью принялась перелистывать страницы — книга была страниц в триста, — стараясь вчитываться в начало глав, но не видя текста, не понимая ни слова. Она не заметила, как все одновременно встали и, неожиданно для нее, собирались расходиться. Мари была уверена, что компания, как и она, приглашена на ужин. Ей казалось нелепым встать и уйти в обществе чужих людей. Но еще более нелепым казалось остаться наедине с бельгийцем после ухода всех.

Она поднялась с дивана и приблизилась к остальным, стоявшим перед выходом.

— Да вы-то куда? — остановил ее Гварнерри. — Останьтесь, Мари… Ну вот, господа… Где дверь — вы знаете… — с бесцеремонностью выпроваживал гостей Гварнерри; не прощаясь ни с кем, он взял Мари под локоть и повел обратно на балкон.