Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Он сел за руль и подъехал к дому. Ни на дворе, ни в доме не чувствовалось ни малейших признаков жизни. Но возле подобия житницы, которая косо темнела слева, в темноте вырисовывался открытый джип армейского типа. Чтобы получше рассмотреть машину, Петр включил дальний свет. И в ту же секунду забухал собачий лай.

Лаяла овчарка. Ошибки быть не могло: он приехал на ферму, только дома никого не было. Петр развернул машину так, чтобы фары освещали ту часть дома, где мог быть вход, и, продолжая вслушиваться в темноту, вдыхал головокружительную прохладу, но больше не решался открыть дверцу, опасаясь, что собака могла оказаться непривязанной.

Через несколько минут, чтобы окончательно удостовериться в своем невезении, он осмелился выбраться наружу и с силой захлопнул дверцу. Собака не унималась, но лай доносился с того же расстояния. Он приблизился к порогу, взошел на крыльцо с навесом и позвонил в дверь. Собака залаяла уже в двух шагах, скорее всего из-за угла дома, стал даже слышен звон цепи.

Никто не отзывался. Петр направился было обратно к машине, но за дверью раздались скрип и ворчание.

Глухой мужской бас что-то бубнил через дверь с бессвязным, недовольным гонорком. Петр не мог разобрать ни слова. Но понимая, что ему, должно быть, задавали вопрос, кто он и какая нелегкая принесла его среди ночи, он стал кричать:

— Я — Вертягин! Я звонил из Лиона… Насчет дома в Пасси. Вер-тя-гин! — повторял он по слогам. — Вы слышите меня?..

Что-то лязгнуло, и дверь распахнулась. В свете фар Петр увидел изрезанное морщинами лицо. Хозяин был почему-то в шляпе, дышал в лицо перегаром, держал себя пятернями за живот и бормотал на каком-то диком наречии:

— Я уж спать завалился… Сейчас дам ключи… Приеду завтра. В восемь тридцать… Вы-то дома будете?

Пошарив за дверным косяком, хозяин включил свет. Теперь его можно было разглядеть получше. Это был невысокий, коренастый мужчина лет за сорок, неопрятный, в одной грязной майке, на животе разорванной. От света, падающего на лицо горца сверху, оно казалось каким-то полуживым. Но больше всего поражали его глаза — светлые, пронзительно-бесцветные.

Пробормотав что-то невнятное, горец протянул связку ключей. Взяв их, Петр пообещал с утра быть дома, пожелал спокойной ночи и решительно зашагал к машине…

В шале кто-то жил, по крайней мере в одной из его квартир. Крохотный черный «фиат» был запаркован на площадке у общего входа в дом, но свет в окнах уже потушили.

Стараясь не наделать шума, Петр выгрузил свой небольшой багаж — портфель, сумку со сменной одеждой, которую прихватил в дорогу на всякий случай, вдруг испортится погода. Обогнув дом по тропе, спускавшейся к въезду в гараж в нулевом этаже, которая была настолько крутой, что жильцы никогда ею не пользовались, он поднялся по деревянной лестнице на свою террасу, откуда имелся дополнительный вход в квартиру.

Квартира оказалась хорошо убрана и даже натоплена. За два года интерьер не изменился. Кровати в обеих спальнях были застелены свежим бельем из настоящей, на вид столетней холстины. От белья исходил запах деревянных шкафов. Хозяева позаботились и о мелких покупках: сыр, масло, копченая колбаса местного изготовления и коробка яиц были оставлены в холодильнике. На столе стояла бутылка савойского вина, лежала пачка кофе и завернутая в бумагу булка белого хлеба. Тут же был и список сделанных покупок с ценами и общей сметой. Традиция оставлять прибывающим квартирантам что-нибудь на ужин, если планировался их поздний приезд, существовала и раньше, но чем-то особенно восхищала именно теперь, в столь поздний час: в этом проглядывало умение жить, какое-то простое, деревенское благородство.

Выйдя на террасу, Петр закурил сигарету и в некотором оцепенении разглядывал беззвучный ночной двор. Сигарету пришлось сразу же потушить. Воздух казался настолько чистым и свежим, что дым вызывал отвращение. А в следующий миг — так всегда с ним и происходило в горах, — подняв глаза кверху, он буквально остолбенел.

Черное, бесконечно высокое небо во всю ширь усыпали звезды. Несметное количество яркого, в стекло измельченного крошева, едва заметно парило над головой. Прямо на уровне террасы, там, где за долиной, за десятки километров должны были находиться склоны Монблана, в ночной пелене действительно угадывалось еле-еле заметное просветление. Но сколько ни вглядывался, он не мог понять, что это в действительности. Облака? Спускающийся с гор туман? Или всё же горные склоны?

Еще ниже, под всей этой белесой массой, мерцала россыпь желтоватых огней и даже угадывался пунктир освещенного отрезка автострады. Левее, в сторону границы с Италией и знаменитого туннеля, чернела исполинская гора, сплошь покрытая лесом. Неслучайно она называлась Черной головой. На ее ровном, черном по самый верх склоне, за которым и скрывались подножия Монблана, в самом нижнем ее поясе выдавалась другая, более разбросанная, но более яркая россыпь бледно-голубых огней, похожая на знакомое, но не сразу узнаваемое созвездие. В ночи светилось горное местечко Шэдде? Или рядом находившийся комбинат? Какой именно, Петр уже не помнил.

Он вынес на террасу деревянное кресло и стул. Разложив на стуле ужин, колбасу, хлеб, сыр, он откупорил вино и, накинув на спину шерстяное одеяло, принялся за еду. Всё казалось необычайно вкусным, особенно вино.

Темнеющая напротив Красивая гора на среднем уровне то и дело озарялась загадочными вспышками. Яркие огоньки возникали то тут, то там, и каждый раз в новом месте. Что это могло быть? На таких диких высотах, ночью?.. Ответ на вопрос пришел не сразу. Вспышки возникали конечно же от перемещения автомобильных фар, которые случайно бросали свет в долину с извивов горного серпантина. Но казалось еще более странным, что кто-то может плутать среди ночи по горным дорогам.

Чувство внутреннего раздвоения, неодномерной реалистичности происходящего и какой-то засасывающей в себя безмерной пустоты наполняло Петра до последней жилки. Одна половина его была по инерции сосредоточена на плотских ощущениях — на удовольствии, получаемом от еды, на вкусе вина, на запахе воздуха, на ощущении ночной прохлады. По какой-то безотчетной внутренней логике эти чувства пробуждали побочные, ассоциативные вспышки воспоминаний о других незначительных вещах, о сущих пустяках. Но что-то всё же связывало все эти воспоминания воедино. Какая-то неуловимая связь придавала им весомость как чему-то цельному, неразрывному, наполненному внутренним постоянством. И чем более случайным, бесформенным нагромождением выглядела масса этих воспоминаний, тем более острым становилось чувство, что все они являются неотъемлемыми частями одного целого, тем более очевидным становилось, что закономерность упирается не в стечение жизненных обстоятельств, не в какой-то временной порядок, а во что-то внешнее, являясь результатом действия некой внешней силы.