Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Обри тут же принялся показывать, быстро вел за собой вдоль стен. Картины были очень разных размеров и разного колорита, но в основном абстрактные. Некоторые всё же удивляли своим непомерным форматом. При первом ознакомлении коллекция выглядела довольно разнородной, даже эклектичной.

Для Петра всё это было неожиданным. Ему почему-то казалось, что старик должен собирать если не реалистичную живопись, то что-нибудь примитивистское, что без труда можно раздобыть на провинциальных аукционах, не гоняясь за известными именами.

Только один большой холст, висевший на стене слева от окон, изображал что-то реалистичное. Это был портрет немолодой, но стройной женщины. Высокий лоб, небольшой пучок волос, халат на голое тело. С приоткрытой грудью женщина сидела в кресле, сложив руки на коленях. Портрет был выполнен в натуральную величину. И не только в силу отсутствия яркой палитры, но и еще чего-то трудноуловимого, он поражал каким-то скрытым изяществом, хотя на первый взгляд картина могла показаться выполненной наспех уже потому, что краска повсюду подтекала. Холст был написан совершенно мастерски.

— Это она, — сказал Обри. — Роз!

Петр приблизился к картине и стал рассматривать ее с удвоенным интересом. Портрет брал за живое: замершим, сонным выражением лица позировавшей, выражением домашней рассеянности, какое бывает у женщин, когда они заняты каким-нибудь будничным делом и не замечают, что за ними наблюдают. Привлекал, безусловно, и большой формат, и полное отсутствие цвета.

— Для таких картин у меня, конечно, тесновато, — пробормотал Обри, словно извиняясь. — Да я один теперь живу. Строить что-то новое — глупо… А это вы знаете. — Старик показал на противоположную стену, где висел абстрактный холст большого размера, изображавший что-то монолитно-синее, выполненный в грубой, жирной палитре.

— Нет, не знаю… Кто это?

— Ранний период. По-моему, самое то… То, что надо… Два года назад смог вот обзавестись… — Имени художника Обри так и не назвал, думал уже о чем-то другом.

Не переспрашивая, Петр заметил:

— Должен признаться, что я полный профан в изобразительном искусстве.

Своим невозмутимым видом хозяин давал понять, что не верит в подобные признания, и, тыча пальцем с обручальным кольцом то в одну, то в другую сторону, продолжал комментировать:

— А вот этот у меня уже лет двадцать. И знаете, за сколько достался? — Обри показывал на яркую картину, разграниченную на ровные цветовые фрагменты. — За пять тысяч! Теперь сто пятьдесят предлагают. Я в общем-то начинал так, по чистой случайности. У нас в санатории часто лечились художники… в послевоенные годы. Денег у людей не было. И часто расплачивались за наши услуги работами. Ну а потом, когда начнешь, хода назад уже нет. Это ведь как наркотик… Позднее я стал покупать вещи и подороже. Кое-что досталось от отца, он собирал по мелочи. А теперь хранить негде, столько всего… Всё самое ценное приходится в банке держать. Со страхованием, сами понимаете, — одни мучения.

— В банке можно держать большие картины? — спросил Петр.

— Маленькие умещаются в сейфе. А те, что покрупнее, — в свернутом виде, трубочкой. Два Пикассо у меня в рулоне лежат. Есть Соня Делонэ… — У старика появилась одышка; покрывшись испариной, он опять шнырял глазами по сторонам и выглядел беспомощным.

Они вышли в коридор, который тоже был увешан картинами, но меньшего размера. В высоком углублении, в конце коридора, Петр увидел еще один крупный портрет жены хозяина. Как и первый, висевший в центральной зале, этот холст был выполнен в бледных, едва различимых, но всё же насыщенных тонах. Женщина сидела в плетеном кресле спиной к смотрящему. Было видно не лицо, а лишь затылок позировавшей с растрепавшимися волосами, собранными в пучок, голые плечи и голени. И снова удивлял размер. Именно это и казалось удачным — то, что автор, выбрав столь безликую позу, не поскупился на формат. Петру вдруг показалось, что он понял то, о чем старик говорил вчера в Пасси за ужином, — Обри отстаивал не что иное, как чистоту идеи.

— Мой любимый холст, — обессиленно вздохнул хозяин.

— Замечательный! — признал Петр. — Замечательно, что нет красок.

— У Роз был друг, он жил здесь неподалеку… Это его работы. И представляете, по сей день никому не известен.

— Откровенно говоря, я к фигуративной живописи равнодушен, — сказал Петр, — если, конечно, я вправе судить. У меня всегда такое чувство, что меня принимают за дурака… разжевывают перед тем, как положить в рот, когда, например, изображают бутылку, какой-нибудь предмет обихода, нос, рот, руки… ведь в этом нет никакой надобности. Но эта картина просто поражает. Удивительно!

— Я рад, очень рад… Не думал, что вам понравится, — суетливо забормотал старик. — А тут, смотрите! — Он энергично зашагал к противоположному углублению, расположенному симметрично по отношению к первому, включил там свет, и Петр увидел еще один портрет, небольшой, растекшийся по всему холсту и, пожалуй, агрессивный для зрительного восприятия тем, что был перевернут вверх ногами, точнее, книзу головой, поскольку изображение захватывало лишь торс.

— Этот я недавно купил… По-моему, чудесная вещь, — сказал Обри. — А как взаимодействуют между собой — смотрите!

Петр молча согласился.

— Его жена открыла, когда он еще совсем не был известен, — пояснил старик и, изучая Петра каким-то новым взглядом, пригласил спуститься в подвал.

Целое помещение было также завалено холстами под самый потолок. Старик объяснил, что хранит здесь работы второго сорта, купленные «на всякий случай», принадлежавшие руке малоизвестных или совсем безвестных художников.

Разбирая холст за холстом, Обри разворачивал их лицевой стороной и заставлял Петра разглядывать каждый по минуте, сопровождая показ очередными комментариями.

Автор пестренького холста с изображением улицы умер от рака почки. Автор черного холста с наляпанными кусками ткани лечился в клинике для душевнобольных. А автор «диптиха», состоявшего из двух досок, выкрашенных во что-то бурое, уже десять лет жил в США.

Замечая, что всё это не производит на Петра прежнего впечатления, Обри в оправдание себе бормотал:

— Когда просмотришь такое количество, глаза уже не воспринимают. Я, например, когда попадаю в музей, всегда выбираю себе что-нибудь одно… одну-две картины. Постою и ухожу… У меня еще наверху есть немного… — с неуверенностью сказал Обри. — Хотите взглянуть?

Отказаться Петр не осмелился. Сложив холсты прежней горой, они вернулись наверх. Войдя в одну из спален, Обри выволок из шкафа несколько толстых папок с бумажными работами. Это были рисунки всех видов, выполненные углем, карандашом, тушью. Раскладывая их сериями на ковре, старик любовался своим достоянием, становился опять странен, объясняя, что скупал такие работы «пачками» у самих художников, поэтому всё это и доставалось ему по «божеским» ценам. В отдельной черной папке хранилась проложенная калькой акварель Таль Коата, рисунок Дюбюффе, несколько небольших ярких гуашей Брама Ван Вельда. И эти небольшие работы Петру показались наилучшим из всего, что он увидел.