Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Наши матери стали нас как-то успокаивать и урезонивать.

Насколько я помню, его крик оказался тогда более убедительным.

Во всяком случае, этой «Авроры» я с тех пор больше не видел.

Ну и ладно!

В советских карикатурах того времени «хорошие» африканцы вроде Патриса Лумумбы выглядели симпатичными интеллигентными ребятами — такими же, как мы, только черного цвета.

А плохие — такие, как Чомбе, например, — изображались со скрытым, но вполне заметным расистским душком. Они выглядели как уродливые вертлявые обезьяны.

Эти симпатичные компактные «жучки» иногда ездили и по Москве.

Мне всегда казалось непонятным, как такие обаятельно-легкомысленные на вид машинки могли уживаться с суровым и тяжелым стилем Третьего рейха. Впрочем, и в общем стиле тогдашней Москвы они выглядели довольно вызывающе. Примерно так же, как пестрые галстуки и «корочки на микропорочке» московских стиляг.

У нас со Смирновым хорошо получалось петь вместе песню «Варяг».

Мы пели ее даже на переменках. Однажды нас услышала учительница пения Наталья Николаевна Силаева, мать нашего одноклассника Борьки Персиянова, который потом ушел в Суворовское училище, и мы ему все страшно завидовали, а до этого мы ему страшно завидовали, потому что он вместе с матерью, то есть нашей учительницей пения Натальей Николаевной Силаевой, жил прямо в школе, в маленькой комнатке с керосинкой и старым тюлем на окошке. Мы завидовали ему потому, что после занятий он мог беспрепятственно бегать по всей школе и сколько угодно подтягиваться на кольцах в физкультурном зале. А еще и потому, что ему не надо было каждое утро надевать пальто и шапку и переться в школу по морозу.

Так вот, Наталья Николаевна однажды услышала, как мы со Смирновым поем «Варяг», и велела нам исполнить эту песню на утреннике, посвященном уже не помню чему. Мы долго репетировали с ней вместе, и она подпевала нам своим слабым дребезжащим голоском.

Но накануне утренника я заболел ангиной, а Смирнов петь в одиночестве побоялся. Так наш триумф и не состоялся.

До сих пор обидно.

Я помню, как посреди коммунальной кухни на шаткой табуретке сидел одноногий не очень трезвый дядя Коля с баяном. Он играл на баяне и пел «На границе часто снится дом родной».

А женщина со странным именем Ганя вытирала влажные глаза фартуком. Всплакнула она то ли от песни, то ли оттого, что в этот же момент резала лук для котлет.

Я помню клубящихся в пахучем котлетном дыму теток в разноцветных халатах, вертлявого мальчика Костю, пытавшегося вытащить из-под стола закатившийся туда резиновый мячик, полоумного седого Соломона, стоявшего в дверях с шахматной доской и бессмысленной улыбкой, помню все.

Я оказался единственным, кто на уроке географии в шестом классе смог без запинки произнести слово «Джомолунгма».

За это учительница Ирина Абрамовна поставила мне пятерку. Но за это же меня в классе на некоторое время прозвали «Джома». Полностью-то они не могли произнести это трудное слово, дураки.

Я помню, как в коммунальной кухне женщина Алевтина Андреевна рассказывала женщине со странным именем Ганя про своего покойного мужа. «Такой был добрый человек Валерий Аркадьевич, такой предупредительный. Я вот, например, собираюсь пойти в уборную, а он всякий раз поинтересуется: „А ты, Алечка, газетку-то взяла? Ты возьми газетку-то. Я уж нарвал для этого дела. На комоде лежит“. Как его не хватает, если бы вы знали!»

Я очень мечтал о велосипеде. И однажды папа его все-таки купил. «Орленок». Шикарная вещь.

Я им пользовался целых два дня.

А на третий день я отправился на нем в булочную. Подъехал к булочной, слез с велосипеда и сказал вертевшемуся рядом пацану: «Я сейчас. Я быстро. Посмотришь?» — «Посмотрю, — говорит пацан. — Давай. Иди. Только недолго».

Я и пошел. И это было действительно недолго. Но ему хватило.

Мой дядя Вова, мамин брат, работал на этом заводе во время войны. Он был полковник, инженер по танкам. И что-то там даже важное изобрел, за что имел орден.

Он был единственным из всей нашей безрукой родни, кто умел что-то чинить и мастерить.

Иногда он приезжал к нам в гости. К его приезду мама заранее готовила ему «фронт работ»: испорченный будильник, плохо закрывающаяся дверь, протекающий сливной бачок, искрящий выключатель, висящая на одной петле дверца платяного шкафа, шатающаяся ножка письменного стола.

Он был диабетик и сам себе делал уколы в руку. Мне, панически боявшемуся всяких уколов, это казалось признаком запредельного мужества и героизма. Кажется и теперь.

Кажется, лишь по воскресеньям я видел отца. В будние дни он уходил, когда я еще спал, а приходил, когда я уже спал. Ну или засыпал.

В воскресенье утром он выходил из спальни в синей полосатой пижаме и с полотенцем на шее. Сначала он долго умывался и фыркал под кухонным рукомойником. Потом мы все садились завтракать. На завтрак была селедка и поджаренная с двух боков вчера сваренная картошка. Из репродуктора доносились «песни советских композиторов».

Сейчас мы позавтракаем и пойдем кататься на санках.

Смирнов пытался подбить меня на прыжок с маминым зонтиком с крыши сарая. Он говорил: «Я бы и сам прыгнул, но ты легче». Я отказался. Он долго еще называл меня трусом. Я обижался.