Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

В первом классе меня выбрали «санитаром». Была такая должность. Я очень этим гордился.

Мама по такому случаю сшила для меня нарукавную повязку с красным крестиком и — тоже с крестиком — сумочку с лентой через плечо. В сумку были положены бинтик, флакон с йодом и что-то еще — я уж и забыл.

Во всем этом великолепии я пришел в школу. И все тут же стали меня дразнить. Особенно когда учительница Мария Васильевна поручила мне встать у входа в класс и проверить у всех входящих чистоту их рук.

Я, конечно, попытался, но особого успеха не добился. Да и бинтик с йодом кто-то тихонько вытащил из моей сумочки и не отдал. Так завершилась моя обещавшая стать ослепительной карьера.

На второй день повязка и сумочка остались дома и долго еще потом мозолили мне глаза.

Я ждал новогоднего подарка — красивого, квадратного, перевязанного ленточкой. Такого, к которому я привык. Чтобы там набор «Мойдодыр» с маленьким мыльцем, маленькой коробочкой зубного порошка, маленькой расческой. Чтобы там был альбом для раскраски. Чтобы набор цветных карандашей «Спартак». Да мало ли бывает прекрасных и, главное, привычных вещей!

Но в этот раз мама вручила мне маленькую некрасивую бумажку, заполненную не очень понятным текстом. Я ничего не понял.

«Что это?» — спросил я, уже готовый заплакать. «Это годовая подписка на журнал „Мурзилка“», — наставительно сказала мама.

Я все равно ничего не понял. Заплакать я все же не заплакал. Тем более что брат подарил мне сразу две плитки шоколада. Но, в общем, расстроился.

А бумажка долго хранилась в подаренной отцом картонной старой папке с тесемками среди прочих бессмысленных бумажек, которые я называл «документами».

Старший брат рассказывал, что во времена его ранней юности, то есть в 1950-е годы, молодые люди, когда они шли в фотоателье, чтобы сделать свой портрет для того, чтобы потом послать его родным или девушке, часто одалживали у кого-нибудь галстук.

Потом, уже на фотографии, этот галстук раскрашивался цветными карандашами. А иногда и просто поверх снимка рисовался галстук в синюю, зеленую и красную полосочки.

Примерно через год после смерти Сталина мы с мамой поехали в Кремль, который только что открылся для обычных людей. Царь-пушка, Царь-колокол, купола…

В Оружейной палате мне запомнились сапоги Петра Первого. Они были очень высокие, что как раз не удивительно. Удивительным мне показался очень маленький размер его ноги. Или сапоги так усохли — не знаю.

Мой отец всю жизнь страшно гордился тем, что был в числе первых пионеров. Его семья жила недалеко от Пресни, а там и был создан первый отряд.

Еще он многократно рассказывал о том, что с Красной площади, где их принимали в пионеры, он уезжал домой на трамвае, а в том же трамвае ехали Троцкий и Калинин.

Уж не знаю, правда ли это. И не узнаю теперь никогда.

Сначала были польские, серого цвета, за семь рублей восемьдесят шесть копеек. Очень гордился.

Потом были те, которые мой приятель, художник-сюрреалист, сшил на старой машинке «Зингер» для своей жены, но пока он их шил, она забеременела, и штаны из ярко-зеленого вельвета достались мне. Они были слегка перекошены, и ширинка располагалась чуть сбоку. Но ими я тоже гордился.

Потом были уже настоящие, привезенные кем-то кому-то, но кому-то оказавшиеся слишком маленькими. А мне — наоборот, сильно большими. Пришлось подворачивать. Гордился. Носил долго.

Потом — уже не помню. Много. Но уже не интересно.

Когда мне было лет девять, я пошел смотреть, как ребята постарше играли в футбол на нашей полянке. Стоял и смотрел. А потом в какой-то момент тяжелейший мяч со всей силы треснул меня по голове. Да так, что я упал и на пару минут потерял сознание. Весь следующий день меня рвало. Сотрясение мозга, видимо.

С тех пор я не очень полюбил футбол. Не только играть, но и смотреть…

Тюбики с пастой появились позже. А сначала был зубной порошок, изготовляемый на фабрике «Свобода». Там, кстати, делали также мыло «банное» и «семейное». «Семейным» мыли руки, а с «банным», соответственно, ходили в баню.

Порошок продавался в круглых картонных коробочках. Им чистили не только зубы, но и белые парусиновые летние туфли.

А еще мы любили иногда сыпать порошок из окна на одиноких прохожих. Это было весело, хотя и опасно.

В моем послевоенном детстве я был окружен плотным кольцом мужчин, на кителях и пиджаках которых висели различные ордена и медали. Это воспринималось тогда как непременный атрибут одежды.

Когда я стал узнавать из радио, что такой-то орден присвоен такому-то заводу, или колхозу, или театру, или газете, я пытался понять, кто именно будет носить на своей одежде этот орден. Или по очереди все рабочие, колхозники, артисты, журналисты?

А уж когда орденами стали награждать целые города…

На мое восьмилетие друг Смирнов подарил мне волшебную вещь — деревянный крейсер «Аврора» с мачтами, пушками, трубами, флагами.

Мы упоенно играли весь вечер.

Потом за ним зашла его мать, чтобы увести домой.

И тут началось!

Он, как оказалось, не понял, что подарок — это навсегда, а не только на один вечер. И устроил дикий скандал, требуя, чтобы ему отдали обратно этот крейсер.

Я, конечно, тоже стал орать.