Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

Именно здесь между нами и произошел неожиданный разговор, после которого жизнь наша уже не могла течь прежним руслом.

— Я не знала лучше человека, чем Саша… ― сказала Валентина, пряча щеки в воротник кофты.

Я хотел было с ней согласиться, что да, конечно, так, мол, оно и есть. Но меня что-то остановило.

— Ты прости, ради бога. Я совсем другое хотела сказать. ― Она замолчала, а потом объяснила: ― Он мне снится каждую ночь… Заходит в спальню… В белой рубашке… Держит в руках арбуз. Хочет что-то сказать и не может выговорить… Потом поднимает арбуз и бросает на пол. Арбуз разбивается… Мне в глаза что-то попадает. Брызги или что-то еще… А он стоит и улыбается. Вид такой будто… Он выглядит счастливым… И так каждый раз. Мы построили всё это… на несчастье, ― вдруг подытожила она. ― Несчастье ― это как яма… Так дальше невозможно.

Плечи ее дрогнули, и она отвернулась, пряча свои глаза. В тусклом свете взошедшего над лесом полумесяца было видно, что щеки ее заблестели.

— Что же делать? ― проговорил я.

— Не знаю… Наверное, я должна жить одна с Серафимом… Есть вещи, которые мы никогда не сможем изменить…

Так всегда и происходило: простыми словами она умела выразить то, что во мне лишь бродило, варилось, ускользая от моего понимания. Но как я мог с этим согласиться? Сил не было даже думать об этом. Впрочем, казалось совершенно очевидным, что жить под одной крышей мы больше не сможем. Очевидность этой констатации буквально ошпарила меня минуту назад, как только она стала рассказывать свой сон. Дело же было в том, что Аверьянов мне тоже снился. И самое поразительное ― в наших снах было много общего.

Уже не раз мне снилось, что Аверьянов изобрел новый способ денежного обращения. С применением арбузных семечек… Один и тот же сон повторялся с противоестественной настойчивостью. Беловатые, а иногда черные плоские семечки, он раздавал знакомым. Семечками всегда были набиты его карманы. Самые большие порции доставались мне. При встречах Аверьянов опустошал свои карманы, выворачивал их по самое дно, панибратски поддавал мне по плечу и обещал в следующий раз принести вдвое больше…

Наутро, после того, как Серафим был накормлен овсянкой с вареньем, отведен в детскую и притих среди своих игрушек, увлекшись, по-видимому, раскурочиванием очередного грузовичка, мы с Валентиной вернулись к разговору о наших дальнейших планах.

Больше всего ее пугала неизвестность. Она не хотела никаких «переворотов», не хотела принимать никаких решений. Да и вообще боялась любой развязки. Но в то же время не хотела жить так, как мы жили до сих пор. Она просила меня, чуть ли не умоляла, не принимать никаких решений без нее. В чем мы были сегодня единодушны, так это в том, что некоторое время нам лучше пожить врозь. Нам обоим пора было разобраться в себе как следует. Ей казалось, что это поможет и ей, и мне избавиться от черных мыслей…

С утра я собрал чемодан и уехал в город. Тайком от Валентины я решил переоформить дачу на нее и Серафима. Оформить бумаги в течение дня не получалось. С видом человека честного и неподкупного я вручил нотариусу взятку, поручил товарищу завершить волокиту с оформлением дома в мое отсутствие и на следующее утро улетел во Францию, сам не зная, зачем ― начинать жизнь сначала или уже с конца…

Довольно удивительно бывает констатировать, как с возрастом меняется отношение ко всему. Не только к происходящему вокруг, но и к прошлому, к собственной биографии. Чего не скажешь о причинно-следственных связях, которые лежат в основе метаморфоз. Невидимые нити времени постоянны, непрерывны, и им подчиняется всё, подчиняется столь же неминуемо, как падающий камень закону всемирного тяготения.

Кому не кажется в юности, что всё в жизни зависит от одних желаний, достаточно захотеть чего-то по-настоящему? Но не пройдет и нескольких лет, как начинаешь замечать, что гораздо больше всё подчиняется воле не твоей собственной, а воле обстоятельств. Очень многое вдруг зависит от встреч с людьми, с которыми сводит жизнь. Влияние других дает импульс иногда на годы. И жизнь, к счастью, сполна одаривает этим в молодости кого угодно.

Затем грядет период сомнений. В большинстве случаев они оказываются кстати, потому что заставляют задуматься над главным. Но только если не переборщить. И если в нужный момент удается защитить себя от коррозийного эффекта таких вопросов — о главном. Ведь даже в сомнениях можно, оказывается, усомниться…

Ну а дальше, вопреки ожиданиям, вариации множатся еще быстрее. Кто-то, разуверившись во всем на свете, добывает смысл жизни в повседневности, как на каких-то копях, и таких наверное большинство. Кто-то другой ищет ответы на вопросы бытия в невидимом горнем мире. И вот он-то наверное счастливчик. А кто-то еще, раньше других ощутивший предел всему личностному, буквально обречен впасть в отчаяние и раньше времени вынужден дистанцироваться от «мира реальных вещей». Такому человеку позавидовать трудно.

Но почему-то у всех рано или поздно возникает чувство, и некоторых оно не покидает до конца дней, что жизнью всё-таки правят не они сами. Признать это, смириться с этим фактом требует, казалось бы, само житейское здравомыслие. Но увы, с этим жить ничуть не легче…

Однажды по дороге из Парижа в Москву.., — это было уже гораздо-гораздо позднее.., — я купил недорогой билет с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. Аэропорт огромный. В нем легко потеряться, легко перепутать симметрично расположенные, одноликие терминалы. Что и произошло. Я едва успел к закрытию посадочного гейта. Место в полупустом аэробусе мне досталось рядом с пожилой, приветливой дамой. Нас разделяло пустое кресло и не один десяток лет возрастной разницы.

Когда самолет взлетел и внутри стало светло и солнечно, я начал чистить апельсин, — дабы не соблазняться нездоровой самолетной пищей, я держал тогда за правило брать с собой в дорогу один-два апельсина, — и один запах апельсина не мог не привлечь внимания. Половину я предложил соседке по ряду. Она вежливо отказалась. Между нами завязался разговор, сначала по-немецки, а затем по-французски. Оказалось, что в шестидесятые годы она жила в Париже.

Проводя какую-то неожиданную параллель, она полушутя‒полувсерьез стала рассказать, что Париж в те годы был совсем не таким, как сегодня. Например, у женщин водилась мода ходить по улице грудью вперед. Из подражания Бриджит Бардо, конечно. Менее броские формы, которые отличают женщин северного типа, в то время как-то не смотрелись… Она имела в виду себя? Не знала, как дать понять, что, несмотря на свои годы, по-прежнему благоволит сильному полу? Нас разделял, видимо, слишком большой возрастной барьер. Но к разговору этот тон скорее располагал.