Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

Я поделился своим мнением на этот счет. По моим наблюдениям, сегодняшнее зацикливание некоторых на укрупненном бюсте и соответствующих протезах, объясняется, недостатком материнской любви, — так я всегда и считал. Явление характерное не только для некоторых социальных и этнических слоев общества, но и для целых стран. Франция не является исключением.

Качая в ответ головой, соседка задумчиво улыбалась…

Она оказалась финкой и носила аристократическую немецкую фамилию с приставкой «фон». Бабушка ее воспитывалась когда-то в Баку, в филиале Смольного института. И чем дальше, тем больше я слышал удивительного. Много лет назад поселившись в Германии, в Гейдельберге, она писала сказки для своих внучек. Причем на шведском языке. Хочется почему-то думать, что сказки из-под ее пера выходили замечательные ― из тех, которые никто, скорее всего, не прочтет, или в лучшем случае через тридцать—сорок лет после смерти их автора, как это случилось когда-то с Мелвиллом и другими…

Наша беседа завершилась еще более неожиданным обменом мнений. Немолодая финка ― ее звали Клэри ― поинтересовалась, какими это судьбами я, русский, очутился во Франции. Полусерьезным тоном я стал объяснять, что и сам толком не знаю, как это случилось. Дело было в конце холодной войны. Я был слишком молод и слишком «incorruptible» (с известной долей вольности это можно перевести с французского как «неподкупен»), чтобы до конца осознавать смысл такого перепутья, как эмиграция, на которое меня подтолкнула жизнь. Ведь никому не объяснишь заранее, насколько эмиграция, если смотреть на нее, как на процесс, порождаемый эволюцией мира, в котором мы родились, сама по себе необратима. Она открывает перед человеком какое-то другое измерение, но навсегда опрокидывает его жизнь. Хочешь — не хочешь, а приходится сжигать все мосты. О, если бы человек знал наперед, куда его ведут пути-дороги…

Мой ответ опять ее чем-то озадачил и даже развеселил. Укоризненно покачав головой, она деликатно заметила, что да, мол, так оно и есть: с возрастом человека действительно проще подвергать всяким искушениям, доковыряться до трухи можно в ком угодно, уж слишком люди становятся беспомощными перед «коррозийными» явлениями жизни. Последняя мысль мне что-то неожиданно напомнила…

Для наглядности она стала загибать пальцы на руке. Деньги — это раз. Тщеславие — это два. Лицемерие, повседневное и вообще — это три. Но за это, мол, не стоит людей упрекать, без этого они просто не могут. Кроме того ― возраст, а он-то всегда поджимает, тут уж ничего не поделаешь Она имела в виду себя? И, наконец, последнее, что иногда совершенно неожиданно сказывается на том, как складывается жизнь человека, — это невезение. Самое обыкновенное невезение. И вот тут, подчеркнула она, нужно держать ухо востро. Ведь глядишь — а вожжи уже выпущены из рук. Судьба никому этого не прощает. Воля к жизни — ее не приобрести ни за какие деньги, с этим люди рождаются…

Расклад выглядел удивительным. Особенно последний вывод. Впрочем, по-французски сама изначальная формулировка насчет невезения прозвучала немного банальнее: «quand on a pas de chance…» Что-то похожее я уже однажды слышал, и вряд ли я верил в подобные упрощения. Но я призадумался.

После паузы я сказал попутчице, что я знаю немало по-настоящему хороших людей, которым в жизни очень не повезло, а некоторым вообще никогда не везло, и в чем она права — по совершенно необъяснимой причине. Но не упрекать же людей в том, что они не смогли восстать против судьбы или рока. Человеку это не по силам. Да и способны ли мы осознать это в нужный момент?

В ответ она одарила меня грустной улыбкой и не стала развивать свою мысль дальше. Наверное, ей показалось, что я не понял главного. Опыт — опытом, а шишек и эмигрант должен набить себе положенное количество. Она решила, что мне еще наживать его да наживать?

Нас неожиданно что-то разъединяло. И я вдруг почувствовал, что мне нужно прожить еще лет десять, двадцать, а то и больше, чтобы понять ее ненавязчивое и в чем-то по-настоящему доброе молчание. Мы обменялись визитками и в дискуссии больше не углублялись…

Мою спутницу встречали друзья или знакомые — немцы, работающие в своем посольстве. Мы распрощались на том самом лобном месте Домодедовского терминала, при выходе из таможенного зала, где вскоре после этого, как раз в то же самое время дня, подорвал себя поясом камикадзе, а заодно и целую толпу таких же, как мы, рассеянно бредущих непонятно куда новоприбывших, и тут же сбившихся в кучу встречающих. В последующие дни, как и все под впечатлением от услышанной новости, я послал моей попутчице короткий мейл по этому поводу. Мы с вами, мол, пожали друг други руки на том самом месте… Заодно я поздравил ее с наступившим Новым годом. До конца января еще оставалось пару дней, и приличия позволяли это сделать.

Она тоже ответила поздравлениями, но по-английски. А по-французски дописала короткую фразу: «Вот видите, как некоторым везет и как в мире всё не случайно…»

Не прошло и года, как Валентина вышла замуж. Как до меня дошло — за бывшего военного, человека простого и немолодого, занимавшего какую-то скромную должность при Госдуме, но далекого от политики и от «собачьих свар», как в то время выражались некоторые мои знакомые.

А еще через год я узнал, что она тяжело заболела. Болезнь оказалась неизлечимой. Диагностику сделали поздно, уже на последней стадии. Решившись на последнюю крайнюю меру, родственники положили ее в известную берлинскую клинику…

Тягостным раздумьям опять не было конца и края. Как быть? Поехать, увидеться? Встретиться с мужем? Постараться помочь Серафиму? Но чем именно? И когда я наконец собрался и принял решение, было как всегда слишком поздно. Тела ее в клинике уже не оказалось. Ее увезли…