Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

— Вы учились в балетном училище?

— При Большом театре. Потом не прошла по росту. Трех сантиметров не добрала.

— Всего-то? Безобразие!

— К балеринам такие требования теперь предъявляют. Нужно быть дылдой. Как фотомодели. Стандарты диктует Нью-йоркский балет. Вот наши и не устояли. Гастролировать приходится за границей, невозможно игнорировать их требования. А в кордебалетах обычных театров делать карьеру как-то глупо.

Обслуживавшая нас низкорослая китаянка принесла вино и закуски. Я заказал всё самое обычное: «нэмы», подобие поджаренных и свернутых трубочкой «блинов» с начинкой, которые заворачиваются в листья салата с мятой. К ним, опять же, папайевый салат и тофу ― желеобразного вида соевый «сыр», который я почему-то всегда заказывал в китайских ресторанах, наверное потому, что вообще не разбирался в китайской кухне.

— А с фотографией так ничего и не вышло, ― вздохнула она, когда официантка степенно удалилась от стола.

— Вы не так много потеряли. Сегодня у них такая конкуренция… среди фотографов ― глотки готовы перегрызть друг другу… Лет десять назад каждая добропорядочная француженка считала своим долгом… ну, если не бегать по городу с собственной камерой или не лазить по крышам как папарацци, чтобы Диану с любовником подкараулить, то хотя бы обзавестись «лейкой» или «хассельбладом»… Такая мода была ― тратиться на альбомы Картье-Брессона, по сто долларов за штуку… Мой знакомый из «Магнума»… сначала он был специалистом по путчам. Но теперь отказывается ездить. Двое детей… После того как в Вильнюсе попал под пули, больше не хочет… К тому же русских считает лодырями и алкашами. Разочаровался.

— Разве он не прав? ― спросила она.

— По поводу русских?.. В чем-то прав, наверное… Вы что же, тоже русских презираете и Россию?

— Нет, совсем нет… Когда мы с мужем приезжаем в Монако, сижу иногда в гостинице и думаю: «Боже мой, какой ужас! Какое однообразие вокруг! Да ведь кроме Москвы у меня ничего нет больше… ничего настоящего! Всё остальное ― сон какой-то…» ― Она осеклась, будто сожалея о том, что проговорилась, и с горечью добавила: ― А когда в Москве живешь, всё куда-то тянет уехать… В России жить трудно. Да и смотреть, как все всё растаскивают, как все врут вокруг. Этот какой-то национальный спорт.

— Вы чиновников имеете в виду?

— Да почему… Они такие же как вся страна, живущие в ней… ― Она посмотрела на меня вопросительно.

— Те же растаскивают, что и вчера, ― сказал я. ― В этом смысле мало что изменилось.

— Так многие рассуждают. Здесь, в эмиграции… Но за пределами России желающих поживиться за счет наших бабушек и дедушек тоже много.

— Вы считаете, что я отстал от жизни?

— Извините, не хотела вас обидеть… ― Она смутилась.

Нам принесли горячее. Уже вслед официантке я попросил жасминовый чай в чайнике на двоих. А пока я подлил моей гостье вина, благо «Медок» оказался не таким плохим, и мы без особого аппетита принялись за еду…

О балете, о фотографии, о парках, о Мелвилле, о Москве и бог знает, о чем еще мы проговорили весь этот вечер.

Когда мы вышли на улицу, она вдруг повеселела, я видел это по ее глазам. Но меня тоже почему-то переполняло необъяснимое благодушие. Я больше не чувствовал неловкости из-за какой-нибудь оброненной не к месту неудачной реплики, счет которым давно потерял. Приписать это алкогольным напиткам? Но за ужином мы не пили ничего, кроме вина. Меня не покидало странное чувство, что незаметно для себя мы как-то неожиданно подружились…

Через день мы встретились вновь. Валентина снова сочла себя моей должницей, и мы снова отправились ужинать в ресторан. В душе я уже начал переживать: еще пару дней такой жизни, и мне не на что будет купить себе завтрак. Но я уже ничего не мог с собой поделать, голова у меня шла кругом ― от самой Валентины, от ожидания ее звонков, от ее нарядов, от раздумий над сказанным и услышанным во время наших встреч. Помимо воли в моей голове не переставая прокручивались наши разговоры. Единственным спасением от наваждения было услышать или увидеть ее снова…

Во время очередного телефонного разговора ― мы еще не успели толком договориться о месте и времени встречи ― она заявила, что хочет сводить меня в итальянский ресторан, который они с мужем давно облюбовали, чтобы «хоть как-то восполнить» мое вчерашнее «расточительство», но с условием, что платить будет она, а не я.

Я попытался отговорить ее, резонно объяснял, что не привык принимать такие приглашения от женщин, а тем более от замужних. Кроме того, к макаронам давным-давно охладел, как и большинство холостяков.

Она настаивала, обещала развеять мое предубеждение и насчет макарон и всей итальянской кухни. Мы договорились о встрече возле выхода из метро на площади Шатле, перед фонтаном…

Она снова выглядела непохожей на себя вчерашнюю. Непредсказуемую переменчивость в ее внешности я не мог не заметить и раньше, это скрывало под собой продуманный стиль, мало мне знакомый, — хотя бы в этом я начинал отдавать себе отчет. Но в этот раз на лице ее я подмечал какую-то тень. Она старалась скрыть в себе какую-то подавленность. Пока мы пересекали пешком квартал Ле-Аля в направлении улицы Сент-Оноре и Пале-Руаяля, она говорила одни банальности. При этом то и дело скользила по мне своим тающим вопросительным взглядом, чуть более печальным, как мне показалось, чем в прежние встречи.

Мы задержались перед букинистической лавкой, несмотря на поздний час всё еще открытой, которая, будто хитроумная ловушка, притягивала к себе праздношатающихся, вроде нас. Горстки прохожих так и липли к вынесенным на тротуар корзинам с потрепанной макулатурой. Что можно выбрать из этой пыльной кучи?

Как только мы зашагали дальше, Валентина начала расспрашивать меня о книгах, о литературной жизни. Ей вдруг хотелось услышать мнение «профессионала». До меня сразу даже не дошло, шутит она или всерьез считает, что эти понятия имеют для меня какое-то значение. Ее интересовала современная литература, русская в особенности.

Мне никого не хотелось хвалить. Превозносить всех этих парвеню от литературы, и новых и старых, более-менее талантливых и более-менее бездарных? Да за что? Хотелось, напротив, всё ниспровергать. Так случалось каждый раз, когда у меня были какие-нибудь неприятности или просто творческий застой. Конечно, это было и глупо, и несправедливо. Но как можно было кого-то превозносить в глазах Валентины?

Не добившись от меня ничего вразумительного, она тоже стала перемывать косточки светилам русской словесности, о которых принято говорить, чтобы поддержать разговор и когда уже не знаешь толком, что и кто пишет в наше время. Я, конечно, догадывался, что говорит она всё это из солидарности со мной, из солидарности с моей предвзятостью. Поэтому облегчения не испытывал.