Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

— Бунин ― добрый, но слабовольный, увлекающийся человек. А какой бабник!.. Достоевский ― разночинец.., ― развивала она свою мысль. ― Если кто-то его и восхваляет, то просто от страха, по-моему… Его побаиваются как… Представьте, что к вам заявляется человек, который уже однажды вас шантажировал и своего добился… Причем угрожает вам самой правдой… Вот и весь Достоевский… Джойс ― графоман, что бы ни говорили. Когда пытаюсь его читать, у меня такое чувство, что выбираю камешки из гречневой крупы или учусь вязать свитер… Прямо как в детстве, когда мечтала подарить маме кофточку на день рождения и неделями сидела со спицами.

— Как вы талантливо обо всем говорите.., ― не выдержал я. ― Но послушайте… Ведь так нельзя!

Глядя на меня в упор, она посмеивалась: дескать, как хотите, заблуждайтесь, если вам нравится, но не требуйте того же от других.

Я принялся рассуждать о немецкой литературе, в которой вроде бы разбирался, и нес какую-то чепуху о «романтиках», о послевоенном немецком постмодернизме. Но и здесь меня поджидало фиаско. Герман Гессе казался ей сентиментальным, к тому же был никудышным стилистом; она учила когда-то немецкий и основные романы Гессе прочитала в подлиннике. Томас Манн, при всей его болезненно обостренной наблюдательности, со всем его словесным голодом, который иногда особенно остро испытывают люди невменяемые, казался ей не просто напыщенным, а обыкновенным мещанином, каковым, видимо, и был до мозга костей, благо умудрился жениться на состоятельной наследнице, вот и разбирался как никто в курортах, в ридикюлях, в родословной новоиспеченной аристократии…

— Что же вы тогда читаете? ― спросил я с опаской и даже замедлил шаг. ― Только женские журналы, что ли?

— Ну почему… Я многое читаю с удовольствием… Толстой нравится, Аксаков, Лесков…

— Нет-нет, так нельзя! Так вас далеко занесет.., ― возмутился я. ― Чем Толстой лучше Достоевского? Или вы совсем тургеневский персонаж…

— Вы хотите сказать — тургеневская барышня?.. Нет, с Лизой Калитиной у меня мало общего. Тургенев с его дворянскими гнездами несовременен. Ему, как и Бунину, присуще… любование породой и даже, по-моему, слащавость. Но слащавость ― это вообще такая черта… Она часто встречается у хороших русских писателей. А типичный представитель современного мира ― это метис… Да-да, метис, смесь всего… Поэтому сегодня всё это устарело. У-ста-ре-ло, ― по слогам выговорила она, подводя под сказанным жирную черту. ― Всё это не отвечает духу времени, вот и все.

— Представляю, что бы вы обо мне сказали, если бы вам попал в руки мой опус, — помолчав, заметил я.

— Я в общем говорю. Писатель-современник ― это совсем другое…

— Да в чем же разница? Он что, права имеет какие-то особые? Вроде больного или недоразвитого?.. А что если время и забвение просто еще не успело отсеять из общей кучи случайный мусор? — вопрошал я.

— Современники более ранимы. Потому что более уязвимы… Дома я читаю журналы… у нас дома, у родителей, была традиция, выписывать толстые журналы… и попадаются неплохие вещи.

— Современные, российские?.. Вы читаете эту муть?! ― продолжал я возмущаться, вдруг осознав, что вряд ли смогу признаться ей в том, что и сам соглашаюсь печатать свои опусы, если предлагают, в тех же толстых российских журналах.

— Да, современные. А вы всё это, конечно, презираете…

Я разводил руками, оскорблено бормотал, что, к сожалению, не могу не читать, заставляю себя, но чаще всего просто просматриваю текст по диагонали, заставляя себе следить за тем, что творится на белом свете, чтобы не выглядеть совсем отставшим от жизни.

— Теперь едва ли не всё написано хуже, банальнее, это правильно… Потому что мы слишком хорошо знаем, о чем идет речь, и сразу угадываем фальшь, ― Валентина как будто всё еще пыталась меня в чем-то разубедить. ― Ведь мы живем в том же временном измерении. Мне кажется, нужно делать скидку на время. Старые, многократно переизданные книги, тот же Тургенев или Толстой, лучше отшлифованы, потому что много раз были отредактированы, и не только самими авторами, еще при жизни. Поэтому и возникает такое ощущение, что у них чувство меры развито лучше, чем у нас. Но это иллюзия… Однажды, помню, листала журналы начала века и удивлялась, как всё сыро написано и о какой ерунде тогда писали.

— Смелое мнение, ― сказал я и, снова переполняясь эмоциями, остановился посреди тротуара. ― Слышали бы вас мои знакомые редактора… из московских журналов! Проклинающие свою работу и свои журналы!

— Тот, кто живет по правилам своего времени, всегда прав, даже если в чем-то ошибается, ― доконала меня Валентина.

— Хорошо, если на то пошло, русский язык… в нем вообще есть что-то особое, когда на нем пишешь, ― сказал я. ― В отличие от французского, английского и даже немецкого, он как-то легко придает стилю что-то затрапезное… А когда начинаешь с этим бороться, заносит в другую сторону. Письмо тут же начинает отдавать каким-то чистоплюйством. Что хуже?

— Нет ничего хуже литературного занудства, ― помедлив, сказала она.

— Да, но когда начинаешь с ним бороться, по-русски это получается грубо. Вот даже сейчас, когда я всё это говорю, всё сказанное вроде бы понятно, а стоит написать, получится тяп-ляп. Та же мысль будет как бы слишком жирно написанной, понимаете?

— Жирно?

— Да… жирно.

— Поэтому Достоевский… немного затрапезный? ― с недоверием уточнила она.

— Думаю, что да. Хотя…

Посмотрев друг на друга, мы рассмеялись, понимая, что теоретизировать дальше уже просто нелепо…

До итальянского ресторана мы так и не дошли. На одной из улочек мы наткнулись на крохотную забегаловку с вывеской «ливанские деликатесы», из дверей которой распространялись такие запахи, что пройти мимо было невозможно.

В округлой застекленной витрине был выставлен довольно скромный выбор закусок ― салаты, холодные блюда из баклажанов и прочее. Чернявый ливанец с каким-то подчеркнутым удовольствием стал расписывать свой «ассортимент», так он и выразился. Перед таким усердием тоже трудно было устоять.

Мы расположились за единственным столиком и уже через минуту с аппетитом уплетали холодные баклажаны, лепешки с мясной начинкой, наподобие шаурмы, поливая всю эту экзотическую снедь белым острым соусом, а затем заказали еще по порции. После такой трапезы ни о каком итальянском ресторане речи быть уже не могло.

— Ну а теперь… куда же вас сводить? ― раздумывал я. ― Я не умею показывать город… Не знаю, что показывать. Вроде бы всё всем известно…

— Вино здесь есть какое-нибудь? ― помедлив, спросила она. ― Потом мы можем… поехать к вам, если вы не против.

Смысл ее слов дошел до меня не сразу. А когда дошел, я заказал бутылку бордо. Но не успел ливанец ее откупорить, как мы решили расплатиться.