Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

Испачкавшись в собственной крови, Валентина вылезла из-под одеяла, и я тут же поклялся себе, что никогда больше со мной ничего подобного не произойдет. У нее были месячные. Она поздно это поняла.

Закутавшись в простынь, она забралась в мое рабочее кресло у окна и попросила стакан воды. Она сидела поджав под себя ногу и обняв колено, не прикасаясь к забытому на столе стакану, глядя в распахнутое окно и покусывая кончик локона своих волос. Я смотрел туда же, в полумрак ночного города, откуда тянуло свежестью.

В происходящем не было ничего распутного, я чувствовал это всеми фибрами своей души. Но в то же время я отчетливо понимал, что сам того не ожидая, я изменил своей свободе, каким-то своим давним принципам и еще чему-то такому, чему я даже не знал названия. Меня терзали мелочные сомнения, усугубляемые эгоистическими соображениями, — именно это и отравляло душу больше всего. К осознанию отступничества (да от чего именно?) примешивалось совершенно ясное понимание, что я не устоял перед искушением.

Не в первый раз, но впервые с такой ясностью я понял, как легко совершить ошибку, как легко довести отношения до последней грани. Казалось очевидным, что нельзя было реагировать на порыв Валентины. Не стоило так безвольно поддаваться соблазну, точнее ― неукротимой воле грешника, что почти одно и то же, только вот каешься в этом почему-то всегда с опозданием…

На следующий день, когда Валентина пришла ко мне в послеобеденное время, я старался не приближаться к ней ближе, чем на метр. От одного запаха ее духов у меня стучало в висках. От одного вида ее тонких, изящных лодыжек я превращался в тугодума и мог бы, наверное, часами сидеть молча, как истукан, погрузившись в состояние тупой неподвижности…

Моя реакция ее поначалу удивляла. А затем, каким-то загадочным бессловесным женским умом правильно оценив происходящее, догадавшись о моих сомнениях, она с той же легкостью и непосредственностью, с какой день назад предала своего мужа, без сомнения, ею ценимого или даже любимого, решила продолжать в том же духе, чтобы не усугублять моих противоречий. Теперь уже она меня удивляла и настораживала.

Нетрудно было догадаться, что она приняла все необходимые меры предосторожности, чтобы у мужа не возникло никаких подозрений. Такая осмотрительность, граничившая, как мне мерещилось, с коварством, казалась мне неожиданной. У меня было такое чувство, что она проделывает над собой какой-то эксперимент. Не исключено, что подобную «свободу» допускали ее отношениями с мужем. Однажды мне уже пришлось столкнуться с аналогичной ситуацией, и выбираться из нее мне пришлось с большим трудом.

Вот и теперь я всякий раз по-настоящему терялся, когда замечал в глазах Валентины тихую насмешку. Мне казалось, что она видит меня насквозь. Что если ей удалось нащупать во мне что-то такое, чего я сам был не в состоянии разглядеть? Однако ни одного упрека в свой адрес я так и не услышал. И если я читал в ее в глазах что-то настойчивое, то это был, скорее всего, призыв к смирению. Зачем раздувать из мухи слона? Что случилось, то случилось.

Валентина была человеком неведомого мне типа, внутренне глубоко свободным, гораздо более свободным, чем я, и как мне казалось, в чем-то сильно отличавшимся не только от меня, но и от всех тех представительниц слабого пола, с которыми у меня были когда-либо близкие отношения. Несмотря на все «казалось», меня одолевала странная уверенность, что она старается уподобиться некой норме, пытается быть как все, и что стремится она к этому неосознанно, интуитивно. Так это случается иногда с людьми, наделенными тонким эстетическим чутьем, которых с нормой связывают противоречивые отношения и, как ни странно, именно примиряющие. Настоящий вкус проявляет себя, прежде всего, в сдержанности. Норму же некоторые люди видят в чувстве меры. А мера почти всегда пребывает в зависимости от обстоятельств. Может быть поэтому, я и не замечал в Валентине угрызений совести. Равно как и пошловатых эмоций, для которых в сложившейся ситуации нашлось бы, пожалуй, место и оправдание. С ней всё было просто, даже падение. Вот только в нужную минуту в этой простоте чрезвычайно сложно было разобраться.

— С тобой всё так легко.., ― решил я поделиться с ней своими мыслями.

— Даже это?

— Что это?

— Смена кавалеров? ― Глаза ее погрустнели.

— Вот этого я не могу утверждать. Разве, я первый и последний? ― бессовестно посетовал я.

— Когда вернусь в гостиницу, сделаю зарубку на зубной щетке, ― пошутила она. ― Вот подвернулся еще один!

Мы рассмеялись.

— Мне пора. Он будет переживать.

— Муж?

Она отвела взгляд.

— Ты человек ― загадка, ей-богу.., ― сказал я. ― Уверен, что ты сейчас думаешь о чем-то таком… что не имеет отношения ни к мужу, ни к Парижу, ни к этой конуре.

— Правда… Я подумала о маме, ― сказала она помедлив и стала объяснять: ― Как-то на даче, у бабушки, мама полоскала белье в речке, свесившись с мостика, и уронила одну вещь в воду. Она потом так плакала, так плакала… Это была моя ночная рубашка с пятнами крови… Когда у меня в первый раз появились месячные… В Париже всегда думаешь о странных вещах, не раз замечала.

— Перед глазами нормальная, обыкновенная жизнь. Нормальная жизнь ― это когда всё непрерывно, даже немного однообразно, ― прокомментировал я. ― Поэтому в голову лезут всякие мысли… Но ты права, я тоже здесь думаю о каких-то иногда несусветных вещах…

— Поэтому я не люблю здесь долго оставаться, ― вздохнула Валентина. ― Находит хандра. Ужасная хандра.

— Разве в Москве не то же самое?

— В Москве?.. Там всё кружится. Сын ветрянкой заболел. Папу в больницу увезли с гипертонией. У подъезда пьяница замерз. Или опять всех министров отправили в отставку, а генпрокурора застукали с проститутками… Там жизнь имеет какой-то первобытный смысл. Нет времени копаться в себе. И всё всегда начинается сначала…

— Первобытный… да, это правильное слово.., ― согласился я. ― Но разве не страшно от этого?

— Бывает, что да, очень… Но еще страшнее, до смерти ― где-нибудь в чужом городе. Например, ночью в Венеции, хотя там сто лет никто никого не увольнял из правительства…

— Это уже из-за Томаса Манна.., ― пошутил я.

Она молча согласилась, а потом снова долго смотрела в распахнутое окно…

Я помог ей собраться. По опустевшей вечерней улице мы дошагали до площади. Такси среди машин не попадалось, и я позвонил на ближайшую стоянку. Через пару минут вызванная машина бесшумно подкатила к тротуару.

Мы распрощались. Глядя вслед плавно удаляющемуся «мерседесу», я вдруг неожиданно для себя запаниковал: мне вдруг показалось, что мы увидимся теперь не скоро. Но я ошибся и на этот раз…