Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

На следующий день Валентина появилась у меня после обеда. Ни в какой парк нам идти опять не хотелось. Еще не было четырех, и мы опять сидели на кухне и пили золотистый японский чай, не обращая внимания на речитатив диктора, доносившийся из радиоприемника, который я оставлял включенным с утра до вечера.

Потом она принялась разглядывать мою библиотеку. Ее заинтриговал толстый том переписки Гюстава Флобера с Жорж Санд на французском языке. Не раздумывая, я подарил ей эту книгу, хотя она и не читала по-французски. Как всегда ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать о своей московской жизни, о том, что ее муж недавно купил новую квартиру на Чистых прудах, фактически целый этаж ― только для того, чтобы можно было ходить пешком до офиса. Апартаменты они собирались перестраивать. Но ей больше нравилось жить за городом. Москва ― суетный, бездушный город. Затем она заговорила о своих родителях, о сыне, которого звали необычным именем ― Серафим. По ее возвращению в Москву мальчику должны были удалить гланды, но все их отговаривали от этой крайней меры…

Мир, в котором она жила, был полной противоположностью того заграничного зазеркалья, в котором прозябал я. Возможно поэтому, я внимал ей с неким душевным онемением, невольно спрашивая себя, что было бы со мной, если бы я не уехал жить во Францию. Ходил бы пешком на какую-нибудь хорошо оплачиваемую, но бессмысленную работу, чтобы к сорока годам почувствовать себя преуспевающим, но стареющим мужчиной, а то и законченным конформистом, ― неплохим, что называется, человеком, но законченным бездарем? Неужели плюнул бы на всё и стал бы зарабатывать деньги? Достаточно ли для этого одного личного решения? В итоге женился бы на такой, как она, растил бы ребятишек, назвав их Машей да Ваней, а по пьянке вспоминал бы с друзьями, какими все мы были когда-то бесшабашными романтиками и мечтателями? Или напротив, прозябал бы, как многие мои собратья по перу, страдая от безденежья в горделивом ничегонеделании?.. Об этих вещах мне всегда было как-то мучительно думать. Вдруг рождалось множество сомнений — даже в том, что всего этого можно избежать.

К ужину Валентине нужно было вернуться в гостиницу. Я был благодарен ей за непринужденность, с которой она появлялась у меня, а потом исчезала. Она приходила просто так, будто я был ее давним знакомым или соседом, а не любовником. Вот и сейчас она снова уйдет, снова исчезнет из моей жизни на целый день, ― думал я глядя на нее. Я опять боялся ее ухода…

Всё говорило о том, что между нами возникло нечто большее, чем просто доверие. И это расплывчатое неопределенное чувство душевной близости было мне дороже всего на свете. Но с еще большей остротой я сознавал нечто совсем новое для себя: я приобрел не подругу, не любовницу, а настоящего друга. Друзей среди женщин у меня никогда не было. Как и многие мужчины, я был уверен до сих пор, что это вообще невозможно.

— Чем он, собственно, занимается? ― спросил я. ― Твой таинственный муж… Судя по всему, человек он честный, не бандит какой-нибудь.

— Деньги делает, как все.., ― ответила она. ― Инвестициями занимается, жонглирует кредитами. По-другому там трудно зарабатывать… Но он хороший человек. Даже очень хороший… Поэтому ему нелегко.

— Как его зовут?

— Саша… По маме мы смоленские, но говорят, родом из Киева… У нас там полно родни.., ― с живостью добавила Валентина и, как мне показалось, посмотрела на меня с нетерпеливой укоризной, словно я заставлял ее преступать в себе какую-то грань. ― По фамилии мы Аверьяновы…

— Всю жизнь мечтал побывать в Киеве, но так и не получилось, ― сказал я. ― А теперь… Там, наверное, уже пишут латинскими буквами? Красивый город?

— Очень красивый. Чем-то напоминает Париж, мне кажется.

— Он тебя, небось, на руках носит, твой муж… Ты говоришь о нем с таким теплом, ― осторожно заметил я.

— Он меня очень любит. Он очень преданный человек, ― монотонно подтвердила она и, отведя взгляд в окно, погрузилась в задумчивость. ― Мы были очень близки. Странно даже подумать… Одно целое, единое, может включать в себя два совершенных естества, две сущности.., ― загадочно улыбаясь, она пыталась объяснить что-то не совсем понятное. ― Но при этом одно целое может не разделяться на двоицу… Так говорят воцерковленные люди.

— Верующие?

— Да… Есть даже догмат такой… дóгмат, ― поправила она себя, сделав ударение на первый слог. ― Это в богословии… Так вот и мы, люди.

Я понимающе кивал.

— «Халкидонский дóгмат» называется… Был такой город в древности ― Халкидония. Кажется, в Древней Греции, ― прибавила она и посмотрела на меня без улыбки.

— Удивительно.

— Что именно?

— Всё в тебе удивительно. Не только твои познания в богословии, ― вздохнул я.

Тут она сразила меня окончательно, рассказав необычайно трогательную историю о том, как года полтора назад родственница передала ей письмо покойного дедушки. Письмо оказалось духовным завещанием. Выяснилось, что дед всю жизнь скрывал свое дворянское происхождение, рассчитывая таким образом оградить семью от репрессий. Дед давно умер, письмо затерялось, пролежав не один год в старых вещах, и совершенно случайно было обнаружено. В этом письме дед просил внучку снова приобщить семью к православию, возродить веру. Она долго думала, как выполнить просьбу деда, не знала, с чего начинать. Ей посоветовали записаться на богословские курсы при Тихоновском институте. Там, мол, всему и научат. И вот, пока суд да дело, они с мужем пригрели у себя на даче местного батюшку, этакого капеллана на дому, который расширял их духовный кругозор за воскресными чаепитиями.

Валентина ― жена богатого русского, и богословские курсы? Это не лезло ни в какие ворота. Впрочем, чего только не бывает на свете. А уж с этой женщиной могло случиться всё что угодно, с ней всё казалось возможным.

— У тебя даже фамилия соответствующая. Аверьянов, Аверьянова… ― сказал я. ― Красивая фамилия. Пьянящая. Очень тебе подходит. Ты говоришь ― Саша?.. У меня был знакомый, тоже Саша и тоже Аверьянов… А твой муж, он не учился в Ленинграде? На романо-германском?

Валентина посмотрела на меня с недоумением. Затем во взгляде ее я прочел какую-то непонятную мольбу.

— Учился… Ты что, знаком с ним? ― вымолвила она.

Пытаясь как-то осмыслить услышанное, я спросил:

— Плотный такой? Очки носит?.. А языки пошел учить, потому что заикался… Надеялся, что сможет избавиться таким образом от заикания?

Ответа не требовалось. Мы молча смотрели друг другу в глаза.

Я испытывал нечто близкое к потрясению, чувствовал себя немного охмелевшим, и меня била мелкая дрожь, ― так иногда бывало в минуты особого творческого подъема. В данном случае было понятно, что ошибки нет, что речь идет именно о Саше Аверьянове, о моем товарище студенческих времен, связь с которым я потерял годы назад. Отец Аверьянова, судебный врач, родом то ли из Мурманска, то ли еще откуда-то с Севера, такой же тучноватый, как его младший сын Саша (в семье было трое братьев), жизнерадостный, общительный, служил в свое время то в одной, то в другой советской столице. Саша уже в те годы ― законченный волокита и разгильдяй, был на редкость везучий малый. Закончив в Ленинграде среднюю школу, он там же и пошел учиться дальше.