Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Не надо!

— На ребенка-то…

— Ах-ах-ах! Не бойся, не объест он меня.

— Мойшеле, ты рад, что остаешься?

— Так. Йо [185] Да (идиш). .

— Слушайся тетю Ципеле.

— Хорошо.

Азриэл был удивлен. Почему ребенку так хочется тут остаться? Ольга относится к нему, как к родному сыну, Наташа и Коля с ним играют. Но если бы Азриэл попытался его увезти, он бы расплакался. Ему больше нравится здесь. Он держит в руке кусок бисквита и запивает его молоком из чашки. Он уже привык к тете Ципеле. Для него нашли кафтанчик и восьмиугольную шапочку. Он уже вставляет еврейские слова, когда говорит с отцом. Ребенок осуществил то, что Азриэл только собирался сделать. Оставив сыну немного денег, он взял извозчика и поехал на станцию. Азриэл сделал в жизни важный шаг — вернул еврейскую душу к истоку. На вокзале толпились хасиды. Вообще-то стоило бы поехать с ними, третьим классом, но Азриэл взял билет во второй. Нужно о многом подумать. Как там Ольга? Что она решила? Он не был дома меньше недели, но казалось, что пролетели месяцы. Подошел поезд, началась толчея. Орал жандарм, хасиды суетились, волоча сумки и узлы. Азриэл смотрел на евреев. Почти все — низкорослые, щуплые и сутулые, с растрепанными бородами. Какие у них странные ужимки! Поезд стоит достаточно долго, но они кричат, носятся от вагона к вагону, путаясь в полах кафтанов. Какие пронзительные, мальчишеские голоса!.. А двое поляков смеются над еврейскими пассажирами, передразнивают их. Азриэл услышал, как один гой сказал другому: «Толпа оборванцев!» Да, здесь они — толпа оборванцев, но какой-то час тому назад они были священниками в Храме. Поймет ли это мир когда-нибудь? Нет, никогда. У них нет гордыни, которую Европа называет честью и достоинством. У этих людей красота скрыта внутри, внешний вид у них чуть ли не карикатурный. Наверное, невозможно одновременно быть светским человеком и служить Богу…

Несколько хасидов подошло к Азриэлу, они окружили его, и он вдруг испытал мучительное чувство: ему стало стыдно перед гоями за своих братьев. Даже сердце заболело: «Докатился! Евреев стыжусь! Вот до чего доводит Просвещение!..» Азриэл решил, что поедет с ними, третьим классом. Поразмышлять и потом можно. Он вошел в вагон. Колокол дал последний звонок, поезд тронулся. Все скамьи были заняты польскими пассажирами, вошедшими на предыдущих остановках, полки завалены багажом. Хасиды кучками стояли в проходе, некоторые присели на свои узлы. Громко разговаривали, размахивая руками и теребя бороды. Один, толкуя другому слова ребе, ухватил собеседника за лацкан. Молодой человек достал из корзинки бутылку водки и лепешки. Воды, чтобы омыть руки, не было, поэтому просто повозили ладонями по оконному стеклу и вытерли их о полы кафтанов. Азриэлу тоже поднесли стаканчик, он сказал благословение, другие ответили «Аминь!» и пожелали ему оставаться хасидом и, Боже упаси, никогда не отрываться от своих корней. Две польские девицы сперва захихикали, а потом и вовсе расхохотались, указывая пальцем на одного из евреев. «Ну что, жиды, пьете? — говорил поляк с соломенными усами. — Пьянствуете тут? Христиане хлеба досыта не едят, а вы, бездельники пархатые, водку хлещете. Из России вас прогнали и отсюда надо гнать к чертовой матери…» — «А куда их гнать-то? — отозвался тщедушный, черноглазый человечек в твердой шляпе. — Кто их к себе пустит, кому нужны эти отбросы? Пруссии, что ли? Вся грязь оседает у нас, в Польше…» Хасиды делали вид, что не слышат и не понимают. Хотя, может, и правда не понимали, многие из них почти не знали польского. Азриэл хотел ответить, но знал, что это бесполезно. Польские газеты всё сильнее разжигают антисемитизм. Особую ненависть вызывают у них приезжие литваки, которые русифицируют Польшу. Тщедушный человечек с бегающими черными глазками произнес целую речь: «Жиды скоро поглотят нас! Здесь будет то же, что когда-то было в Египте! Их гонят из России, как мышей, а здесь они чувствуют себя хозяевами. Им плевать на польский народ, они отбирают у нас хлеб, искусственно создают дефицит продуктов, их дети заполонили гимназии. Что нам делать с этим народцем? Вы только посмотрите на них, Панове, это же дикая орда! Хуже татар! Никаких манер!»

«Эй, жид, ты чего мою сумку уронил?! — заверещала какая-то баба. — Поднимай давай, ты, пес паршивый!.. Ой, мамочки, да они же все мои вещи растоптали!» Азриэл поднял сумку и положил на полку. «Да, все верно, — подумал он. — Во втором классе я бы этого не увидел, но так и есть: бездомный народ, который ни с кем не может ужиться. Всегда и везде чужие. За тысячу лет ничего не изменилось, даже стало еще хуже: тогда не было Гаскалы, а евреи, по крайне мере, верили в Бога…»

Вошел кондуктор и первым делом заглянул под лавку. Под ней и правда обнаружился безбилетный пассажир. Кондуктор потянул его за ногу и сдернул сапог. Из-под лавки вылез парень с пейсами и большими черными глазами, босая нога обернута онучей.

— Чего прячешься? Где билет, ты, голодранец чертов?

— Потерял.

— Ах, потерял? Значит, сегодня ночку на козе проведешь, жулик. Мерзавец, холера тебя забери!

— Евреи, дайте ему кто-нибудь на лапу, — обратился парень к своим.

Азриэл достал деньги и заплатил. Кондуктор вернул безбилетнику сапог. Гои веселились, хохотали, подкручивая усы, и перешептывались, поглядывая на Азриэла. Его европейская внешность не соответствовала окружению. На него смотрели с ненавистью. Азриэл догадывался, в чем его подозревают. Иногда из Западной Европы приезжают еврейские корреспонденты, а потом очерняют Польшу в западной прессе.

На вокзале Азриэл взял дрожки. Когда он уезжал из Варшавы, сияло солнце, а теперь наступила осень. Над городом висел туман, на лицо Азриэла падали редкие дождевые капли. Дождь то начинал накрапывать, то переставал, казалось, его мучило то же, что Азриэла: он никак не мог решиться. Закрыв глаза, Азриэл пытался размышлять. Ему пришло в голову, что самое трудное для человека — это принимать решения. Не в мелочах, конечно, но в чем-то важном. Такая нерешительность — симптом неврастении, а нередко — начало сумасшествия. Фактически душевные болезни — это и есть неспособность выбирать. И лечить их нужно не гипнотизмом (который отрицает свободу воли), а упражнениями в выборе. Каждый осуществленный план — ступень к выздоровлению. Каждый поступок, если он продиктован не рутиной, а решением, это уже частичка здоровой жизни. Может, потому-то человек и берет на себя столько обязанностей. Азриэл стал фантазировать о психиатрической клинике, которую он создаст. Там пациенты будут разрабатывать для себя программы, а врачи только оценивать результаты и подбадривать больных, подталкивать их к новым успехам. Потом исследования покажут, что выбором можно лечить и физические заболевания. Если тело и дух — две стороны одной медали, то почему тело не может выбирать между здоровьем и болезнью? Да, Спиноза не верил в свободу воли, ну и что из того? Свобода воли как третий божественный атрибут обогатила бы пантеистическую идею, оживила природу. Все хочет, все выбирает, каждый атом обладает злым и добрым началом… Земля вращается вокруг Солнца не потому, что не может иначе, а потому, что хочет. Но это не слепая воля Шопенгауэра, о таком желании говорит каббала… Дрожки остановились около дома. Азриэл расплатился и поднялся по лестнице. Ему казалось, он здесь чужой. Неприятное чувство… Увидел на двери латунную табличку со своим именем. Значит, все-таки он здесь хозяин, по крайней мере, так написано. Позвонил, раздались шаги. «Нельзя быть таким нервным! — сказал он себе. — Я все решил и поступлю как свободный человек!» Дверь открылась. Перед ним стояла Ольга, темноволосая, стройная, в черном платье. Она сменила прическу. Ольга смотрела на него удивленно, с насмешкой, будто уже не ждала.