Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Это ты?

— А что, не узнала?

— Ну, проходи.

Азриэл вошел в коридор, поставил сумку.

— А Миша где?

— У ребе остался.

— Понятно…

Он заглянул в кабинет, будто проверить, не занял ли уже кто-то его место… Вошел в гостиную, повесил шляпу на статуэтку ангела. Азриэл словно не мог поверить, что это его дом и он может делать тут что хочет. Ольга вошла следом.

— Когда ты приехал? Даже меня не поцеловал…

— Ты в последний раз так со мной разговаривала, что я думал, все кончено.

— Как я разговаривала? Пациенты приходят, а я не знаю, что им ответить. О тебе вся Варшава говорит.

— Да и пускай себе.

— Как же ты ребенка одного там оставил?

— Почему это одного? Жена ребе — его родная тетка. У него там родни больше, чем здесь.

— Ну конечно. Я же ему никто. Не важно, что растила его, на руках носила… Что он там будет делать? Хасидом станет?

— В хедер будет ходить.

— Знаешь, ты прав. Мне возразить нечего.

Говоря с Азриэлом, Ольга возилась с увядшим, готовым опасть листком фикуса, будто пыталась закрепить его на ветке, и улыбалась с любопытством и смущением, как близкий человек, который вдруг стал чужим. Посмотрела на Азриэла искоса.

— Почему пиджак не снимаешь?

Он сел, откинул голову на спинку дивана. От отчаяния ему стало весело.

— Эх, Ольга, плохо дело! — сказал он игривым тоном.

— Что плохо, дорогой?

— Все. Хотел стать евреем, да по дому затосковал. Третьим классом ехал, наблюдал одну антисемитскую сцену. До чего ж нас ненавидят!

— А кого любят? Зачем третьим классом поехал?

— С хасидами.

— Если будешь с ними якшаться, все время будешь такие сцены наблюдать.

— Таких, как мы, еще больше не любят. Ты сама-то как?

— Пока жива. А ты, наверно, думал, повесилась?

— Боже упаси! Что ты болтаешь?

— Даже не написал.

— Письмо ненамного раньше пришло бы, чем я приехал.

— Но ведь… Надеюсь, ты окончательно решил, как поступить. Если хочешь остаться врачом, нельзя так обращаться с пациентами. Ты не единственный врач в Варшаве.

— Знаю, знаю.

— И, как это говорят по-еврейски, не один мужчина на всю Москву.

Азриэл насторожился.

— Ты это к чему? Тебе что, предложение сделали?

Ольга выпустила из пальцев пожухлый листок фикуса.

— Да.

— Кто?

Она посмотрела на Азриэла, склонив голову набок.

— Доктор Иванов, полковник. Я тебе рассказывала.

— Ага.

— Он мне тут визит нанес.

Азриэл побагровел от ревности и стыда.

— Значит, любовь с первого взгляда?

— Оставь свой сарказм. В меня еще вполне можно влюбиться.

— И как же он узнал, что ты свободна? — Последнее слово Азриэл сказал по-немецки.

— Я сама ему рассказала. Обо всех твоих фокусах.

— Значит, можно тебя поздравить?

Ольга вспыхнула.

— Покамест не с чем поздравлять. Я все еще люблю тебя, а не его, я ему прямо сказала. Но тебе тоже прямо говорю: долго так продолжаться не может. Я уйду от тебя, хотя я тебя люблю. Так тоже бывает.

— Да, слышал.

— Не собираюсь становиться жертвой твоих выходок.

— Ладно, давай попозже поговорим. Что-то у меня все чешется. Боюсь, не вши ли…

Ольга поморщилась.

— Может, и набрался там… Сейчас тебе воды согрею. А то весь дом тут мне перепачкаешь.

И Ольга засмеялась, но тут же расплакалась.

Зима выдалась несчастливая. В середине хешвана [186] Хешван — по еврейскому календарю второй месяц года, соответствует октябрю — ноябрю. умерла Шайндл. Из лечебницы пришла телеграмма, что она больна. Азриэл срочно выехал в Отвоцк. Шайндл подхватила двустороннее воспаление легких. Азриэл и врачи лечебницы сделали все, что смогли, но спасти ее не удалось. На девятый день болезни она умерла, и последние пять дней Азриэл просидел у ее постели. Калман не смог приехать на похороны, он сам лежал в еврейской больнице, ему удалили паховую грыжу. В Блойну, где должны были хоронить Шайндл, приехали Ципеле и Юхевед. Юхевед совсем постарела. С ней приехали дочь и две невестки, а с Ципеле — служанка Кайла. Во время болезни Шайндл не проявляла никаких признаков сумасшествия. Она разговаривала совершенно разумно. В глазах был заметен страх человека, который знает, что его дни сочтены. Ей становилось хуже с каждым часом. Азриэл рассказал ей, что Миша живет у Ципеле, и Шайндл потребовала, чтобы сын прочитал по ней кадиш. Как ни странно, о Юзеке и Зине она не сказала ни слова, будто забыла о своих старших детях. За день до смерти она попросила, чтобы Азриэл прочитал с ней исповедальную молитву. Молитвенника не нашлось, но Азриэл помнил ее наизусть. Он читал ее по памяти слово за словом, а Шайндл повторяла за ним и пыталась слабой рукой бить себя в грудь. Шайндл тоже знала наизусть «Шма Исроэл» и молитву на идише, которую произносят, когда зажигают свечи. Лежа она бормотала святые слова, задремывала, просыпалась и снова бормотала. В последний день хирург сделал ей операцию. Он выпилил ребро, чтобы откачать жидкость из легкого, но было слишком поздно. Перед тем как началась агония, Шайндл открыла глаза и спросила Азриэла:

— Ты хоть что-нибудь ел сегодня?

Это были ее последние слова.

Погребальное братство Блойны запросило триста рублей. У Азриэла не оказалось с собой такой суммы, и Ципеле заложила серьги. Маршиновских хасидов в Блойне не было, потому-то погребальное братство и драло три шкуры. До похорон мертвые лежали в богадельне. Их клали на пол ногами к двери и накрывали черным сукном, а в головах ставили две свечи в глиняных подсвечниках. Женщины сидели на скамье и шили для Шайндл саван. Ткань не резали, а рвали и сшивали длинными стежками, покойницкими, или субботними, как их называют. Женщины спешили, евреи из погребального братства злились и торопили. Сшили кое-как, на скорую руку. На той же плите, где грели воду для обмывания, нищенки варили для детей кашу. Потолок здесь был черный, как в бане. По полу разбросаны связки соломы, на них сидели калеки. Шайндл обмыли, положили на носилки, и четыре женщины понесли ее на кладбище. Путь был длинный. Шел снег. Юхевед вели под руки дочь и невестка, Ципеле опиралась на Кайлу. Ципеле взяла бы с собой Мишу, но он сильно простудился. Азриэл шагал, и снег ложился ему на шапку. Покрывало, которым накрыли Шайндл, из черного стало белым. Женщины то и дело останавливались, чтобы поменять плечи. Пока копали могилу, Азриэл стоял на месте, не шевелясь. Сколько лет минуло с тех пор, как он стал ее женихом? Вся жизнь проходила у него перед глазами: Симхас-Тойра, когда Шайндл водрузила себе на голову тыкву со свечкой, пришла к нему, дернула его за пейс и заявила: «Я королева Ямполя!»; помолвка в поместье; спор с Майером-Йоэлом о дибуке; свадьба. Кажется, все это было вчера. Но Шайндл успела родить детей, сойти с ума, промучиться несколько лет в лечебнице и умереть. Ципеле тихо всхлипывала. Юхевед тянула нараспев: «Отмаялась, бедная! Ведь самая красивая была из нас, солнышко наше! За что ей судьба такая? Она ж праведница была, чистая душа. Мамочка в раю уже знает, что Шайндл скоро к ней придет. Ангелы ее там встретят, она после смерти страдать не будет, на этом свете настрадалась…» Иногда Юхевед бросала на Азриэла недобрые взгляды. Она считала, что в смерти Шайндл виноват ее нечестивый муж.