Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Да, я знаю.

— Но-о-о!..

Сашу он дома не застал. Девушка с блеклыми волосами сказала, что хозяин, наверно, в казармах. С первого взгляда Азриэл понял, что она не только служанка, но и любовница, тихое существо с синими кругами под глазами, которое сидит в четырех стенах и умирает от скуки и ревности. Она глядела на Азриэла с любопытством, будто чувствовала в нем родственную душу, и тянула:

— Да, пан бывает дома, а когда? Да кто ж его знает? Может, скоро придет, а может, завтра, а может, послезавтра. Не угадаешь. А что передать-то, кто заходил?

— Доктор Бабад.

— Ага.

— Съезжу, в казармах посмотрю.

— Да, может, пан там, а может, еще где. Бог знает, где его носит.

И девушка глубоко вздохнула.

— Хорошо, спасибо.

В казармах Саши тоже не оказалось. Если он и был где-то неподалеку, то попробуй найди, где именно. Спросить было некого. На просторном дворе фельдфебель муштровал солдат, штыки сверкали в солнечном свете. По всей видимости, стояла здесь и кавалерия, конюхи чистили щетками лошадей, расчесывали гребнями хвосты и гривы. Куда-то спешили молодые офицеры, двое солдат в гимнастерках несли на шесте пустой котел. Фельдфебель басом отдавал команды. Иваны с разбегу вгоняли штык в живот соломенного чучела и проворачивали, будто выпускали ему кишки. Пахло сеном, кислой капустой, кожей сапог и человеческим потом. Господи, ничего не изменилось! Все как было, даже те же тухлые запахи. Разве что солдаты, за строем которых Азриэл бегал мальчишкой, уже старики, а то и лежат в земле. Его охватила глубокая печаль. Вдруг он совершенно ясно понял, что любые старания напрасны. Что будет с ней? О чем она думает сейчас там, в тюрьме? Как все исправить? Азриэлу стало холодно, он попытался согреться в лучах вечернего солнца. Тем временем извозчик принес для лошадей ведро воды. Азриэл положил руку на лошадиную шею. Божье создание стояло тихо, опустив голову и помахивая хвостом. В глазах покорность. Казалось, лошадь сейчас заплачет. Она будто беззвучно говорила: «Рождаемся, чтобы умереть. А остальное не важно…»

Саша был в доме неподалеку от казарм. Офицерская жена Лидия Михайловна сидела в кресле-качалке и вязала для ребенка чулочек. Это была невысокая, полноватая женщина с пышной грудью и непослушными кудрявыми волосами, из-за которых напоминала негритянок с картинок в детских книжках. Портрет дополняли высокий лоб, большие черные глаза, курносый носик и яркие толстые губы. Ей недавно исполнилось двадцать семь, но выглядела она старше. В соседней комнате спал на своей кроватке полуторагодовалый малыш. Рядом, не спуская с него глаз, сидела служанка. Во дворе денщик колол дрова. Будуар Лидии Михайловны был забит всевозможными вещами. На кровати высилась гора подушек и лежала гигантская кукла. На столике — три тисненных золотом альбома. Лидия Михайловна только что отпраздновала день рождения, и повсюду лежали подарки: коробки с яркими крышками, флакончики духов, бонбоньерки, книги. В вазах вяли букеты. Весь офицерский клуб считал, что Лидия Михайловна — далеко не красавица, но почти все мужчины млели перед ней, а женщины клялись, что она наставляет мужу рога. Ее муж был в долгах как в шелках и платил огромные проценты. Пару дней назад он упал с лошади, вывихнул плечо и поехал в варшавский госпиталь, потому что полковой врач пользовался славой горького пьяницы. Жены офицеров частенько спорили о Лидии Михайловне: что мужчины в ней находят? Один молодой поручик как-то обронил, что у Лидии Михайловны необыкновенно белая кожа, и вскользь брошенное слово надолго стало поводом для злых шуток. Все знали, что этот еврей, подрядчик Александр Калманович Якоби, у нее в доме свой человек, но если это не беспокоит мужа, то всех остальных и подавно. Зато женщинам есть о чем посудачить долгими летними вечерами, когда мужчины заняты службой или игрою в карты.

Лидия Михайловна вязала, покачиваясь в кресле-качалке, и большими черными глазами посматривала на Сашу, а он взад-вперед ходил по комнате в мягких замшевых сапожках, то и дело брал что-нибудь в руки, вертел, клал на место. Подошел к часам, остановил маятник, тут же качнул его пальцем влево. Сашины волосы были растрепаны, рубаха подпоясана шнуром с кистями, как у студента или революционера. Остановившись перед круглым зеркалом в золоченой раме, он начал корчить рожи: пошевелил губами, приподнял брови, сморщил нос, словно актер, который гримируется перед выходом на сцену.

— Может, прекратите метаться, как волк по клетке? — сердито сказала Лидия Михайловна.

— Говори, говори, я слушаю.

— Сядьте! Я не могу кричать. Хватит уже бегать передо мной!

— Я не бегаю. Такое время сейчас, кажется, с ума сойду.

— При чем тут время? Александр, так больше не может продолжаться!

— Я это уже слышал. Повторяешься, милая. Кстати, очень распространенная женская привычка.

— Пожалуйста, не надо обращаться ко мне на «ты». Не сейчас. Я не для такой жизни родилась. Клянусь, меня не беспокоит, что обо мне говорят. Собака лает — ветер носит. Но я должна быть в ладу с самой собой. Пусть меня не уважают другие, но потерять самоуважение мне совсем не хочется.

— Пустые слова. Все барышни говорят то же самое. Смешно, ей-богу. Что значит уважение? Уважение к чему? Люди — животные.

— Знаю, знаю, но я так не могу. Могу примириться с мыслью, что у меня есть любовник, но пусть он ведет себя как любовник, а не как ловелас. Я могла бы делить его с женой, но не с той деревенской бабой. Так низко я пока не пала.

— Хватит глупости болтать. С кем делить? К Ганке, что ли, приревновала?

— Мне от одного ее взгляда плохо становится. Смотрит, как зарезанная телка. Если, как вы говорите, она для вас ничего не значит, почему вы не отошлете ее с глаз долой? Чем дольше она у вас останется, тем хуже.

— Тысячу раз отсылал, а она не уходит. Еще, чего доброго, в колодец бросится, а мне только этого не хватало. Такая, как она, что угодно может натворить.

— Боитесь, наверно, что она вас кислотой обольет.

— Я ничего не боюсь. Когда я увидел, как мою мать опускают в могилу, я понял, что этот мир — куча дерьма, а мы в ней черви. Поверь, я в любую минуту готов пустить себе пулю в висок.

— Вы готовы застрелиться, но не пропускаете ни одной юбки. Все только и говорят о ваших похождениях. Это кончится скандалом, а то и вовсе катастрофой.

— Ты что, цыганка, ясновидящая? Я своей шкурой рискую, а не твоей. И потом, ты знаешь, я ни за кем не бегаю. Будь что будет: да — да, нет — нет.

— Вы же еще молодой, зачем вы так говорите? Поверьте, этот фатализм до добра не доведет. Когда вы начали… когда мы начали, вы были другим. Тогда вы рассуждали, как идеалист.

— Какой еще идеалист? Я тебе тогда прямо сказал: я хочу тебя. И сейчас говорю то же самое. А все остальное — чепуха.