Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Бывали тут моменты, когда все виделось в черном свете и я всерьез задумывался о самоубийстве. Но каждый раз ноги сами несли меня к евреям. Имею в виду, к настоящим евреям, к тем, которые не забыли Бога и Его заповедей. Я находил хасидские молельни в Берлине и даже Париже. Не могу передать, какая это радость — увидеть здесь свой народ, родные лица, бороды, глаза, услышать слово Торы и еврейский вздох. Когда смотришь на евреев, изучающих Талмуд, отчетливо видишь вечность Всевышнего. Что им Берлин? Что им Париж? Как замечательно они изолировали себя от этого безумия! Они даже не знают, что мы в Европе и живем в конце «изысканного» — и кровавого! — девятнадцатого века. Я хватался за наши святые книги и видел, что за диспутами и законами в них ищут главное: как соблюдать Десять заповедей, как соединиться с Богом, как избежать зла, легкомыслия, разврата и ненависти — всего того, что поглотило светских людей. В этих молельнях всегда находишься у истока. В них не гордятся прогрессом, не возлагают надежд на «нового человека», которого постоянно стремится создать та или иная система. Эти евреи — настоящие реалисты. Они знают, что во всех поколениях люди рождаются плохими и что надо работать над собой с колыбели до могилы, чтобы не стать убийцей, вором и подонком.

Знаю, Цудекл, ты со мной не согласишься, но я обязан высказать все, что думаю. Как люди моего возраста и даже старики могут гоняться за светскими удовольствиями и надеяться на будущее, которого они не увидят, для меня загадка. Я не питаю к ним неприязни, но я просто перестал понимать людей, верящих несбыточным обещаниям и затасканным словам, которым они поклоняются, как идолам. Поверь, Цудекл, нет кошмара страшнее, чем оптимизм университетских профессоров. Сама человеческая глупость говорит их устами… Я здесь ничего не слышу о твоем отце. Надеюсь, ты еще успеешь к нему съездить. Это ужасный грех, что ты до сих пор его не навестил. Мир никогда не узнает, какой это светлый человек. От всего сердца обнимаю тебя и Ханеле. Ольга теперь моя жена по закону Моисея и Израиля. Она и дети шлют вам большой привет.

Твой Азриэл.

Р. S. Если можешь чем-нибудь помочь Зине, то помоги. Я из-за нее ночей не сплю. Все бы ничего, если бы не эта беда.

Цудекл опять отпустил бородку. У него в шкафу до сих пор висел еврейский кафтан, и он каждый раз посматривал на него, когда выбирал, что надеть. Реб Йойхенен уже лежал на смертном одре, и Цудекл со дня на день ожидал недоброй вести. Приехать в Маршинов с бритым лицом и в короткой одежде он не мог, это очень огорчило бы мать. Вместе с быстро отраставшей бородкой к нему возвращался прежний хасидский облик. Цудекл сидел в кресле, курил папиросу за папиросой и просматривал книги и журналы, недавно купленные и взятые в библиотеке. Отпустив бороду, он перестал ходить на лекции и в гости к варшавским ассимиляторам. Стипендию в этом году он не получил, ее отдали другому студенту, ленивому и не слишком способному. Ханеле была беременна, у нее уже заметно выступал животик и появились желтые пятна на лице. Стояло лето, хотелось куда-нибудь за город, на дачу. Жара в комнате была невыносимая. Солнце раскалило крышу, через открытое окно долетают запахи гнилых овощей, помоев и пойла, которое соседи готовят для свиней. Во дворе орут дети, кидаются камнями, играют в палант [205] Палант — польская игра в мяч, напоминающая бейсбол. . Нахмурив лоб, Цудекл перебирал книги. Если бы дядя Азриэл не уехал, Цудеклу было бы не так одиноко. По крайней мере, было бы с кем поговорить о наболевшем. Цудекла потянуло к светской жизни, именно потому что Азриэл начал ее презирать. Но этим летом на Цудекла напала тоска. Он разочаровался в науке, которую дядя Азриэл сравнивал с соленой водой: чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Каждое направление занимается частностями, а целого не охватить. Метафизику и философию Цудекл забросил уже давно. Философия — всего лишь игра словами. (Дядя Азриэл прав, современный человек служит словам, как идолам.) Но Цудекла не удовлетворяли даже точные науки. Математика, язык природы, как называл ее Кант, это в действительности что-то наподобие игры в шахматы. Аксиомы — просто выдумки. Лобачевский и Риман, создав свои геометрии, разрушили все здание. А некий Кантор в Германии и вовсе превратил математику в химеру. Чем больше Цудекл вдумывался в дарвиновскую теорию, тем меньше она ему нравилась. Пускай даже жизнь существует миллиарды лет, все равно происхождение видов невозможно объяснить естественным отбором. Эту теорию опровергают каждый цветок, каждая птица, каждое животное. А как появилась первая клетка? А из чего возникла мертвая материя? И что такое законы природы? Что есть закон? Едва мысль чуть продвинется вперед, как тут же натыкается на новые загадки, чуть ли не на каббалистические тайны. А если так, то «какая же помощь в этом исправлении?» [206] Талмуд, «Гитин» 18а. Цудекл потеребил бородку, поморщился. Он забросил Талмуд и «Зогар», ему хотелось не хлопать глазами, а строить все на фактах, на разуме. Но из фактов ничего не следует. И от разума толку мало. Истины с их помощью не постичь. Заграница? А что такого знают за границей, чего не знают здесь? Цудекл читает литературу из Берлина, Лейпцига, Бонна, даже из Парижа и Лондона. Не выходя из своей мансарды в Старом городе, он узнаёт, о чем размышляют величайшие умы на свете. Но много ли, собственно говоря, знают эти величайшие умы? Меньше, чем ничего.

Из кухни появилась Ханеле, растрепанная, в грязном фартуке и стоптанных домашних туфлях.

— Цудекл, принеси воды!

Цудекл взял ведро. Каждый раз идти к колонке за водой — целая беда. Он видел, как сильно вырос антисемитизм за пару лет, что он тут живет. Соседи, которые раньше говорили ему «Dzień dobry!» и снимали шапки, теперь перестали здороваться. Дети, которые выросли у него на глазах, передразнивали Цудекла, когда он шел по двору, и кричали вслед всякие гадости. Девушки смеялись ему в лицо. А чему удивляться? В польской прессе день ото дня все больше ненависти к евреям. Выдумки, клевета. Уже и за ассимиляторов взялись. Даже польские писатели заразились этой болезнью. В России не прекращаются погромы, евреев изгоняют из деревень, сужается черта оседлости. И кто все это устраивает и поддерживает? Не простонародье, но люди с университетским образованием. В Германии антисемитизм разжигают профессора. Теперь понятно, что образование — не средство от древней ненависти. Но тогда в чем средство?

Цудекл начал качать воду. Рядом стояло несколько парней. Они тут же стали смеяться: «Эй, жидок, это тебе колонка, а не синагога!» — «И правда, гляньте, качается, как у них на молитве, ей-богу!..» Поднимая ведро, Цудекл плеснул себе на штиблеты. Он плохо спал в последнее время и совсем ослаб. Еле поднял! Недавно у него появилась новая забота: как можно есть мясо? Как можно быть против кровопролития, но резать невинных животных и птиц? Как можно выступать против насилия, но при этом получать удовольствие от убийства? Как это возможно? А очень просто: у людей есть сила, есть власть. Кто взял в руки нож, тот непременно кого-нибудь зарежет. Но ведь он, Цудекл, против насилия. Ведь он хочет справедливости… Когда Цудекл сказал Ханеле, что больше не будет есть мяса, она подняла крик. Мало он ей жизнь отравляет? Это из-за него ее отец умер, а мать, братья и сестры ее знать не хотят. У нее ни суббот, ни праздников, так он еще решил кусочек мяса у нее отобрать. Не может она и мясное, и молочное готовить, у нее ни денег на это нет, ни сил. Ей рожать скоро, она еле на ногах держится… Ханеле так плакала и кричала, что Цудекл сдался. Хорошо, хорошо, он будет есть мясо, лишь бы в доме было тихо! Но ему было не по себе. Ханеле покупала требуху, куриные головы, пупки, лапки. Цудекл чувствовал, что буквально глотает кровь. Ему казалось, что его самого могут точно так же зарезать и выпотрошить. Когда убивают животных, то о какой морали может идти речь? Ханжество, лицемерие.