Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Почему ты сегодня такой злой?

— Не твое дело! Мне поспать надо хоть пару часов. Даже лошадь без отдыха пахать не может.

— Папа, лучше я тебе завтра все расскажу.

— Нет уж, давай сегодня. Только покороче. Ну, я слушаю! Куда ты ехать собрался, какая муха тебя укусила?

— Я этого не выдержу…

— Чего не выдержишь? Что опять язык проглотил?

— Антисемитизма этого. Ты не знаешь, через что я в гимназии прошел, я тебе никогда не рассказывал, смысла не было. Но теперь скажу. Мне там проходу не давали, все, учителя, ученики. Сто раз на дню, если не тысячу, напоминали, что я еврей. Ты экстерном учился, а я в гимназию каждый день ходил. Меня там даже били, и не раз. Но теперь такое случилось…

— Что случилось?

— Еще с двумя студентами к Лудсу пошли. Сидим за столиком, никого не трогаем, вдруг двое заходят и начинают к нам цепляться, оскорблять. А потом один сорвал с меня фуражку и швырнул на пол. Я его на дуэль вызвал, а он ответил, что от жидов вызов не принимает. И ударил меня…

— А ты почему его не ударил? Вас же трое было.

— Он меня выше на голову. А те двое испугались. Над нами все кафе смеялось, кто-то в мою фуражку еще и воды налил. Так что я и фуражку потерял, и честь. Нет, папа, я так больше не могу! Лучше умереть, чем так жить.

— Мы две тысячи лет так жили.

— Вот и хватит. С меня довольно. Тот, кому в шапку воду льют, а он молчит — червь, а не человек.

Азриэл почувствовал жар в груди.

— Ты прав. Но Палестина — не выход.

— А где выход? Я все обдумал. Если не уехать, то мне только застрелиться остается. Сперва его застрелить, а потом самому. Хотя я его не узнаю, если встречу. Такой удар получил, что всю жизнь не оправиться.

— Когда это было?

— Вчера.

— Вчера? А что же твои товарищи?

— Сидели тихо, глаза поднять боялись. Евреи — это не люди. Сам знаешь, папа, такая жизнь нас кастрировала.

Азриэл не ответил. Вышел в коридор, постоял в темноте.

Через несколько минут он вернулся в комнату.

— А что конкретно ты собираешься делать? Турки не лучше поляков или русских. Не давай кому попало забивать тебе голову.

— Я знаю, папа. Но это наша страна. Наша земля.

— Почему она наша? Потому что евреи жили там две тысячи лет назад? Знаешь, как все народы перемешались за это время, сколько народов вообще исчезло? Если перекраивать карту мира, исходя из того, что было две тысячи лет назад, три четверти человечества должны переселиться. И с чего ты взял, что мы действительно происходим от тех самых израильтян? Откуда у меня светлые волосы и голубые глаза? Древние евреи были черноволосые.

— Откуда ты знаешь? И потом я-то как раз черноволосый. Но я не собираюсь копаться в генеалогии.

— Что ты будешь там делать? Болота осушать, чтобы малярию подхватить? Для этого гимназию закончил?

— Папа, я здесь не останусь. Ненавижу этот город. Не хочу ходить по улицам, где кто-нибудь может указать на меня пальцем: вон тот, кто получил пощечину.

— Там тоже кто-нибудь может тебя ударить, турок или араб.

— Там я смогу ответить.

— Ответишь, и тебе ответят. Никто тебе ничего не гарантирует. Евреев бьют две тысячи лет. И в нашей стране нас тоже били. Вавилоняне, греки, римляне. Польшу тоже разорвали на части.

— Поляки у себя дома. Они ведут нормальную жизнь.

— Ты можешь стать поляком или даже русским. — Азриэл тут же увидел неправду своих слов.

— По-твоему, это выход?

— Нет, но… Если что-то менять в жизни, стоит сперва подумать, а не кидаться сразу начать все с нуля. Ты можешь в Европу поехать учиться. Там евреев не бьют.

— Бьют, бьют. Я читаю «Израэлит». «Der Jude ist unser Unglück» [101] «Еврей — наше несчастье» (нем.). — главный лозунг везде, в Пруссии, Австрии, Венгрии. Я не могу принять веру тех, кто меня бьет.

— А какая у тебя вера? Во что верим мы, современные евреи? Что вообще в нас осталось еврейского? Ладно, пойду-ка я спать. Завтра у меня тяжелый день. Тут вопрос только в том, кого как назвать. Я не радикал, но национализм — это нелепость. Чем пруссак отличается от австрийца? Или датчанин от норвежца? Из-за чего мелкие немецкие княжества сотни лет воевали друг с другом? Чистое безумие.

— Это безумие — закон жизни.

— Так будет не вечно. Из-за чего эта вражда? Точно не из-за идей. Все хотят одного — власти. Возьми хотя бы Америку. Мешанина из сотен народов. Кстати, можешь стать американцем. Все, что для этого нужно, это шифскарта [102] Шифскарта (Schiffs Karte, нем.) — билет на пароход. .

— Все евреи не могут стать американцами.

— А ты обо всех не думай. Ты молодой еще, вот и повторяешь все, что где-то услышишь. Евреи так же могут вернуться в Палестину, как мадьяры — снова стать татарами. Ладно, давай завтра поговорим. Спокойной ночи.

— Папа, если бы я думал, как ты, я был бы социалистом.

— И что? Посадили бы, как твою тетку Миреле. В Цитадели места хватит.

— Но что же делать?

— По крайней мере, не вредить. От безумия лекарства нет.

— Папа, я уеду отсюда.

— Не собираюсь тебя держать.

Азриэл ушел к себе в спальню и хлопнул дверью. Час от часу не легче. Когда Шайндл услышит, она тут все вверх ногами поставит. Она же с ним как курица с яйцом носится. «Все летит к чертям!» — сказал он себе. Не зажигая света, сел на кровать и начал раздеваться. «Вот гордая бестия, — ворчал он себе под нос. — Моя кровь, сразу видно!..» Лег, но не мог уснуть, все чувства обострились до предела. Подумал: «Вот так с ума и сходят. Копится напряжение, пока что-то в мозгу не перевернется». Он долго размышлял над этой импровизированной теорией. А что, не хуже других теорий, о которых он читал в книгах и журналах по психологии. Он каждый день узнаёт новые имена и гипотезы, высосанные из пальца. Накопили массу материала, но методы лечения недалеко ушли от Средневековья или времен Гиппократа. Азриэл никогда не пропускал статей Шарко, а недавно услышал новое имя молодого психиатра Жане. Эрлих предложил окрашивать клетки крови. Рейхерт исследует эмбриологическое развитие мозга. Бирсов, Герлах, Гольджи вносят вклад в изучение нервной системы, но чем это поможет пациентам Азриэла из клиники бонифратров и еврейской больницы? Он, Азриэл, никого не может загипнотизировать, даже Шайндл. Гипнотизер Фельдман показывал чудеса, но все демонстрации гипнотизма, которые Азриэл наблюдал в больнице, были очень сомнительны и не приводили к окончательному улучшению.

Он сам изо дня в день становится всё более нервным. Азриэл сравнивал свое расстройство с творчеством писателя или художника, которому постоянно нужна новая тема, хотя творческий порыв всегда одинаков. С детства Азриэл испытал все: ему снились дурные сны, он боялся нечисти и покойников, смерти родителей, разных бедствий и катастроф, его преследовали навязчивые идеи и вспышки безумия, которым и названий-то нет. Он мучился запорами и бессонницей, страдал от собственной застенчивости и ипохондрии, боялся разориться. Да и чего только не боялся! Через все мировые трагедии прошел. Каждая плохая новость в газете причиняла боль, рассказы пациентов лишали покоя. И при этом — постоянная тоска и гнетущие мысли, что он неправильно живет, впустую тратит время. А что делать? Вот такой он, не может примириться с человеческой слепотой и бесцельным существованием. Вечные вопросы: «зачем?», «для кого?», «куда?» Все держится на честном слове: семейная жизнь, принадлежность к еврейскому народу, профессия. В Палестину? Допустим, Палестина. Надо же хоть на что-то опереться: на Тору, Талмуд, Огюста Конта, Карла Маркса. Валленберг? Пускай выходит за Валленберга. Революция? Пускай совершают революцию. Ему, Азриэлу, скоро сорок. Старость не за горами. Все, что он смог, это по наследству передать детям свои страдания. Юзек хочет уехать. В глазах Зины нет-нет да и мелькнет немая печаль, как у многих в пубертатный период.