Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Почему же? Я слышал, что произошел раскол у русских, но что в Польше тоже — это для меня новость.

— Вообще-то я не имею права об этом рассказывать. Хотя, с другой стороны, никакой тайны тут нет. А я полностью доверяю вам, доктор Бабад, уже потому, что вы брат Миры. Это, конечно, внутренние партийные дела, но ведь все равно шила в мешке не утаишь, эти секреты и так всем известны. Я уже не одну неделю болен, серьезно болен, нервы совсем расшатаны. Спать не могу, это хуже всего. У меня всегда были стальные нервы, а сейчас до того дошел, что, бывает, мышь зашебаршит — я вскакиваю. Я понимаю, что говорю бессвязно. Вот вы что-то спросили, а я уже и не помню что. Это тоже от нервов. Да, о ваших родителях. Дело в том, что я вынужден уехать за границу и мне хотелось бы увидеть ребенка, хоть раз. Понимаю, как вам неприятно это слышать, но ведь это все-таки мой ребенок, мой и Миры. Дитя любви. Я знаю, как филистеры относятся к таким детям, но я выше этого. И, уверен, вы тоже достаточно прогрессивный человек, чтобы не придавать значения мелким формальностям. Если бы Мира была на свободе и ваши родители потребовали бы выполнить ту или иную церемонию, я бы согласился, чтобы не доставлять им бессмысленных огорчений. Все же нужно различать старшее поколение, которое просто не может принять прогресса, и лицемеров, которые маскируют свою косность революционными фразами… Короче, я надеялся, что они дадут мне адрес.

— У них нет адреса. Отец вообще ничего не знает. Мать слышала, но…

— Значит, уважаемый доктор, мне очень повезло, что я вас встретил. Надеюсь, вам понятны мои муки. Хотя бы раз увидеть своего ребенка! Наверно, вы скажете, что это сентиментальность, но есть же биологические законы, которые…

Стефан Лама замолчал. Они прошли Мировскую и оказались на Электральной. Ни одного прохожего, погашенные окна и темные ворота тонули в ночной тишине. Азриэлу стало не по себе. Вдруг появится патруль и их обоих арестуют? Или, может, за ними следит кто-нибудь из революционеров. Азриэл слышал немало историй о том, как они мстят. Надо бы поскорее отделаться от этого Стефана.

— Ребенок на Дзикой, недалеко от Повонзека. Но должен предупредить: они вам не друзья. Может, вам не стоит самому лезть в петлю?

— А кто они? Я в том районе всех знаю.

— Их фамилия Цибуля, — сказал Азриэл. — Его зовут Йонас. Слесарь.

— Цибуля? Что-то не знаю таких.

— По-моему, они связаны с организацией. С ребенком сидит горбатая девушка, не помню ее кличку. Зовут Эдзя.

— Горбатая? Тоже не встречал. Странно. А дом какой?

Азриэл назвал номер.

— Завтра же схожу, посмотрю. Слесарь на дому работает?

— Ни разу его там не застал.

— Ладно, завтра сам увижу. Спасибо вам, огромное спасибо. Вы сами понимаете, что все это произошло — как бы сказать? — совершенно неожиданно. Это была катастрофа, но я пока надеюсь, что все кончится хорошо.

— Хорошо? Она может шесть лет отсидеть, а потом ее куда-нибудь сошлют. Как ребенок будет расти без родителей, что из него выйдет?

— Все не так уж плохо. Этот варварский режим долго не протянет. Что-то произойдет.

— Что произойдет? Разве только эпидемия начнется.

— Доктор, вы пессимист. А вот я, несмотря на все свои несчастья, не утратил веры в человека. Эра несправедливости не может длиться вечно. Сейчас, как говорится, тьма перед рассветом. В Европе прогресс, пролетариат поднимает голову. Его сила возрастает с каждой новой фабрикой. Даже Бисмарку пришлось допустить рабочих депутатов в рейхстаг. Они в открытую произносят речи о социализме.

— Из чего следует, что пролетариат так хорош? Судя по вашим же словам, они далеко не святые.

— Вожди, те, кто гонится за привилегиями, но не массы. Народ всегда хорош, даже слишком хорош, и в этом его трагедия. Народ — как медведь, который сам не понимает, насколько он могуч. Но ничего, едва этот медведь нанесет лапой один удар, как тут же осознает свою силу. И тогда — конец всем тиранам!

— Где написано, что сам народ не может стать тираном? Откуда тираны берутся? Тоже из народа.

— Доктор, вы шутите. Кого народ будет угнетать? Сам себя?

— Не исключено.

— Это пессимизм. Ваша сестра как-то сказала, что вы читаете Шопенгауэра. Я тоже его читал, но не так страшен черт, как его малюют. Когда народ придет к власти, все переменится. Настанет свобода, а там, где человек свободен, всегда побеждает разум. О Марксе знаете?

— Читал о нем немного. Насколько я понял, он на свой лад толкует Дарвина.

— Не совсем так.

— Если все виды борются за существование и эта борьба — сила, которая фактически создала все, от блохи до человека, то как она может исчезнуть? Разве гравитация знает исключения? Как можно ее ликвидировать? Как в мире, построенном на причинно-следственных связях, ни с того ни с сего может наступить царство свободы?

— Я вижу, доктор, вы глубоко начитаны. Гравитация тоже знает исключения, воздушный шар, например. И любой план, любая человеческая система пытается избежать слепой причинности. Разве нет? Да и свобода — тоже следствие определенных причин.

— Он так считает, но откуда знать, что так и будет? Это не более чем благое пожелание. Они уже перегрызлись в России, а теперь вы говорите, что то же самое начинается в Польше. Будет, как во время французской революции, а может, и гораздо хуже. Здесь они тоже не обойдутся без гильотины.

— Кто «они»? Рабочим незачем убивать друг друга. Труду нужна кооперация.

— Торговле тоже нужна кооперация.

— Торговля построена на конкуренции, а в чем конкурировать рабочим? Средства производства будут совершенствоваться. Работа будет забирать все меньше времени, и народ сможет заниматься образованием, совершенствоваться, развиваться. Национализм исчезнет вместе с капитализмом. Пролетариат везде одинаков, и его стремления более или менее совпадают. Он положит конец любому фанатизму и примет только научно обоснованные истины. А все остальное выбросит, как мусор.

— А почему одни рабочие должны мерзнуть в холодной Сибири, а другие разгуливать по Французской Ривьере? Почему одни должны прозябать в убогих деревнях, а другие — жить в Париже или Швейцарии? Даже здесь, в Варшаве, все рвутся в центр, все хотят жить в роскошных квартирах. Кому охота сидеть в мансарде где-нибудь в Воле. Равенство физически невозможно, так что привилегии и привилегированные будут всегда. Если жизнь — продукт бесконечного убийства, как утверждает Дарвин, то убийство никогда не прекратится.

— Нет, это неверно. Вы медик и о вопросах социологии судите поверхностно, простите за дерзость. А я занимаюсь этими вопросами день и ночь. Борьба идет между классами, но когда человечество построит бесклассовое общество, она исчезнет, а вместе с ней исчезнет и фальшивое, искусственное разделение на религии и народы. В отличие от утопистов Карл Маркс — ученый. В «Капитале» он доказал, что сама история ведет к тому, что… Однако уже поздно, а мне надо еще кое-куда зайти. Может, еще встретимся при более благоприятных обстоятельствах.