Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Прошу тебя, хватит, перестань! — сказала она строго.

Ведь сколько она просила этих двух ешиботников не вести при детях своих дурацких споров. Так нет же! Стоит им встретиться, как тотчас разводят дискуссию по-польски с еврейским акцентом. Как два бездельника в синагоге. Но у Цудекла, несмотря на местечковые манеры, хотя бы современные взгляды, а Азриэл все пытается оправдать заплесневелый еврейский мир, от которого он бежал. Но так и остался фанатиком. Особенно Ольге не нравились разговоры о религии. Наташа и Коля — христиане, а Азриэл, Зина и Миша — евреи. В школе Миша должен выходить из класса, когда священник проводит урок закона Божьего. Дети есть дети, многого не понимают. Когда они ссорятся, Ольга каждый раз боится, что Коля назовет Мишу жиденком. Говорить за столом о погромах она считала верхом бестактности. Чья вина, что темные мужики способны на такие зверства? Зачем забивать детские головы этими ужасами?

В столовой стало тихо. Слышно было только, как Миша отхлебывает чай, позвякивая ложечкой в стакане. Коля посерьезнел, Наташа отвернулась в сторону. Азриэл пил, нахмурив брови. Он видел, что его доводы слабы, хотя «Критика чистого разума» Канта построена на сходных аргументах. И отец, царство ему небесное, то же самое повторял. Кричал: «Значит, мир брошен на произвол судьбы! Нет, выходит, ни Судии, ни Закона!..» А может, мир и правда брошен на произвол судьбы? Может, и правда можно погромы устраивать? Странно, но Цудекл, лишь недавно свернувший с праведного пути, вполне с этим примирился, а у Азриэла руки дрожат, когда он читает в газете о любом убийстве, любой жестокости. Везде мучают, режут, убивают невинных людей. Особенно евреев, конечно. Изгоняют отовсюду. Сколько их покинуло Польшу, а пресса возмущается, что приезжает слишком много литваков. Льется еврейская кровь, летит пух из еврейских перин. Откуда в России взяться справедливости? Полиция, суд — все куплено. В Священном синоде сидят преступники. Поляков тоже угнетают, но далеко не так, как евреев. Да и евреи тоже хороши. Безжалостная конкуренция, банкроты позорят свой народ. Каждый стремится урвать побольше. Палестина? Все там не поместятся. Турки запретили евреям покупать землю, арабы устраивают всякие пакости. Ассимиляция? Никому не нужна эта разношерстная толпа, кроме разве что кучки миссионеров, которым заплатили. Социализм? Он сам собой не наступит. Опять не обойтись без террора, революций, убийств. И потом, кто сказал, что те, кто придет к власти, окажутся праведниками? Социалисты уже переругались между собой, раскололись на разные партии. Тюрьмы переполнены. А евреи всё прибрали к рукам.

Нет, мясную лавку кровью не отмоешь, это понятно. Но чем тогда? И какая роль в этой неразберихе досталась ему, Азриэлу? Роль свиньи у корыта? Хватать все, что попадется? Колю с Мишей в университет пристроить на юридический, Наташе жениха найти, какого-нибудь офицерика? Со студенческих лет Азриэлу казалось, что он растет, совершенствуется. Его ослепили такие слова, как «культура», «гуманизм», «прогресс», «цивилизация». И вот он протрезвел. У него не осталось ни веры, ни идеалов, ни надежды. Молодость прошла, старость не за горами. Работа все тяжелее, расходы все больше. Он никому не рассказывал, что по ночам не спит из-за этих «вечных вопросов». Они его с ума сведут. «Зачем я живу? Что здесь делаю? Какова моя миссия? Каков мой долг?» — спрашивал он себя снова и снова. А что, если он просто скотина, которая пасется, пока не сдохнет или пока ее не зарежут. Прав Цудекл, прав: по логике и по науке можно всё…

— О чем задумался? Чай стынет…

В воскресенье утром Ольга с Наташей и Колей пошли в церковь. Ольга не хотела, чтобы дети выросли атеистами. Кроме того, посещением церкви она показывала, что, хоть она и вынуждена жить с мужчиной, к тому же евреем, вне брака, она принадлежит к русской общине Польши и остается верной дочерью православной церкви. С Мишей осталась няня. Азриэл каждое четвертое воскресенье месяца навещал Шайндл в лечебнице профессора Пшедборского, между Прушковом и Блоне, недалеко от того места, где он когда-то провел с Ольгой пару дождливых летних дней. В клинике было отделение для неопасных душевнобольных. Сначала профессор Пшедборский не хотел брать Шайндл из-за ее религиозности. Она молилась сутки напролет и устраивала скандалы, потому что в лечебнице не было кошерной пищи. Даже в сумасшедшем доме есть такая вещь, как главенствующая культура. Были среди пациентов и антисемиты. Но Азриэл пошел на большие расходы. Он сам нанял для Шайндл сиделку, вдову фельдшера. И потом, Азриэл ведь тоже был психиатром. В конце концов профессор Пшедборский уступил коллеге. Через какое-то время Шайндл стало лучше: исчезли мысли о самоубийстве, она перестала разговаривать сама с собой, расхаживая по комнате и ломая руки. У Шайндл началась стадия, которую психиатры называют хронической меланхолией: больной приспосабливается к своему состоянию, что вызывает некоторое улучшение. Однако прогноз был неутешительный, ведь Шайндл была уже немолода, и то, что ее муж живет с другой, тоже не способствовало выздоровлению. Но все же ее состояние стабилизировалось.

Теперь у Шайндл была отдельная комната в небольшом домике недалеко от главного здания. Она принимала опиум и хлорал, ходила в турецкую баню, ей делали массаж, она два раза в день, одна или с сиделкой, гуляла в саду. Шайндл превратилась в пожилую, усталую женщину с беспокойными черными глазами, всегда в платке и сером платье до земли. На подбородке вырос пучок седых волос. Санитары и санитарки звали ее мамашей, бабулей или тетенькой. Сиделка готовила для нее еду в кошерных горшках, продукты привозили из Блоне. На Пейсах у нее была маца, а на Рошешоно и Йом-Кипур Шайндл отпускали в Блоне помолиться в синагоге. Часто видели, как Шайндл сидит перед своим домишкой на скамейке и вяжет спицами фуфайку, которую она никак не могла закончить. В пятницу вечером Шайндл зажигала пять свечей в латунных подсвечниках. Ее знало всё Блоне, весь Прушков, да и вообще вся округа. Евреи поговаривали, что эта женщина в ясном уме, но муж-аферист засадил ее в сумасшедший дом, чтобы развлекаться с другой…

Азриэл вышел из кареты. Шайндл стояла в дверях. Сиделка, хромая литвачка пани Шимкина, поздоровалась с Азриэлом, что-то сказала ему на ухо и ушла, оставив его с Шайндл. Азриэл подошел к жене.

— Доброе утро, Шайндл.

— Доброе утро.

— Как поживаешь?

— Как видишь.

— Можно войти?

— Почему нет?

Шайндл пропустила Азриэла в дом и вошла следом. В комнате было две кровати, одна Шайндл, другая сиделки. Стояли шкаф и комод. Очень похоже на дом в Ямполе, даже запахи те же: лук, цикорий и плесень. На низенькой скамеечке сидела кошка. Шайндл опустилась на край кровати, Азриэл на табурет. Положил на стол две коробки: подарки для Шайндл и пани Шимкиной. Шайндл опустила глаза, словно смутившись. Она рано постарела, лицо покрыто сетью морщин, из-под платка выбиваются седые локоны.