Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Тогда Люциан был бодр и весел. Казалось, что она, Мирьям-Либа из Ямполя, попала на праздник, который не кончится никогда. Повсюду песни и музыка, война забылась, как страшный сон. Справили траур и начали праздновать. Мирьям-Либе показали, где стояли баррикады и сожженные коммунарами здания, она видела остатки Бастилии и улицы, на которых жили художники, проститутки, анархисты и апаши… У Мирьям-Либы было чувство, что во Франции всегда Пурим: пьют вино, знакомятся, поют, дурачатся… На тротуарах стоят столы… Нищие играют на музыкальных инструментах, танцуют, пьют прямо из бутылок, отламывают куски от длинных батонов… По дворам ходят фокусники с попугаями и обезьянками. Офицеры в золоченых шапочках, солдаты в красных штанах, полицейские в пелеринах напоминали о маскараде. Куда ни пойди, повсюду сады, кафе, театры, базары, выставки картин, скульптуры, книг и антиквариата. На улицах видишь то негра, то факира в тюрбане, то великана, то карлика… За несколько сантимов можно сесть на империал омнибуса и смотреть на элегантные кареты и нарядных дам, на знаменитые дворцы, бульвары, мосты, соборы и памятники. Многие названия улиц были знакомы Мирьям-Либе по романам…

Когда деньги кончились, Люциан совершенно переменился. Он стал неразговорчив, надолго уходил из дома неизвестно куда. Мирьям-Либа готовила, но он не появлялся к ужину, еда прокисала. Люциан ругался с Мирьям-Либой, проклинал ее, потом на коленях просил прощения. Он то лез к ней целоваться, то бил, в постели хвастался своими любовными похождениями. Мирьям-Либа работала до самых родов. Нужда была так велика, что стали покупать конину. У Мирьям-Либы часто болела голова и все плыло перед глазами, она боялась, что умрет при родах. По воскресеньям она ходила в церковь и старательно изучала биографии христианских мучеников, но однажды тайком пошла в синагогу и заплатила шамесу пятьдесят сантимов, чтобы он прочитал за нее псалмы и поставил свечку…

Из всех бед, которые обрушились на Мирьям-Либу в Париже, хуже всего были две. Во-первых, она никак не могла привыкнуть к грязи. С детских лет у Мирьям-Либы была чистая постель и своя комната, где каждая вещь лежала на отведенном ей месте. Когда она начала жить с Люцианом, все стало иначе. Содержать жилье в чистоте было невозможно. По кухне сновали тараканы, в дождь текло с потолка, плита чадила. Из щелей между половыми досками выглядывали мыши. Сколько Мирьям-Либа ни подметала, от грязи было не избавиться. Люциан все время разбрасывал по комнате какие-то бумажки. У него была привычка рассовывать по углам грязные носки, носовые платки или старые газеты и журналы, которые он ленился выбросить. Он в одежде целыми днями лежал на кровати, курил папиросу за папиросой и плевал в потолок. Уборная во дворе была так загажена, что в нее было не войти, поэтому в комнате всегда стоял ночной горшок. Соседские дети мусорили на лестнице. Когда Мирьям-Либа начала стирать, стало совсем плохо. На кухне кучами валялось грязное белье, на конфорке кипятились рубашки, пахло мылом, щелоком, содой и синькой. Даже ночью, когда Мирьям-Либа гасила керосиновую лампу и становилось темно, беспорядок словно смотрел из каждого угла и не давал уснуть. Потом родился ребенок, Владзя, и тесное жилище наполнилось грязными пеленками. Район кишел мышами, крысами, клопами, блохами и жуками. Не помогали ни кошки, ни яд, ни мушиные ленты. По вечерам в пятницу Мирьям-Либа грела воду, чтобы помыться, а Люциан довольствовался тем, что утром проводил мокрой ладонью по лицу…

Вторым, не меньшим несчастьем было постоянное вранье Люциана. Он или молчал, или врал как сивый мерин. Покупал хлеб в одной лавке, а говорил, что покупает в другой. Когда находил место, лгал Мирьям-Либе про жалованье. Рассказывал, что встретил на улице соседа, а тот на самом деле лежал больной. Говорил, что купил что-то по дешевке, а потом выяснялось, что заплатил втридорога. Из-за его лжи к Мирьям-Либе тоже стали относиться с недоверием. Люциан приходил домой и хвастался, что помог задержать грабителя, или тушил пожар, или спас девушку от самоубийства. Польские эмигранты уже давно порвали с ним всякие отношения, а он продолжал болтать о встречах с политиками, конспиративных кружках и освобождении Польши, о своих связях с представителями Австрии и Силезии. Вся польская община Парижа — предатели, но он, Люциан, нашел патриотов, готовых пожертвовать жизнью за свободу отечества. Им обещали поддержку Гарибальди, султан и президент Хейз. Еще надо бы связаться с русским революционером Бакуниным, ведь он женат на польке. В их рядах родственник Мицкевича, поэт Одынец, литератор Уейский, пани Кучковская — бывшая графиня Сакрбек, у которой есть связи с Ватиканом, графиня Валевская, старый генерал Колачковский… [112] Резерфорд Хейз — президент США в 1877–1881 гг., Антоний Одынец (1804–1885) — польский поэт. Корнель Уейский (1823–1897) — польский поэт и публицист. Клеменс Юзеф Колачковский — участник войны 1812 г., впоследствии генерал. Мирьям-Либа даже не сразу заметила, что Люциан называет и тех, кого уже нет в живых. А он намекал, что его зять доктор Завадский — член подпольной организации, и Люциан отправил его в Польшу с политической миссией…

Вместо того чтобы найти работу и содержать семью, он читал журналы и делал вырезки из газет, писал письма, которые обычно оставались без ответа. Мирьям-Либа продала браслет, и Люциан поехал в Лондон к брату Юзефу. В проливе начался шторм, корабль чуть не затонул. Люциан собирался пробыть в Лондоне неделю, но вернулся через месяц. Он был зол на брата, жаловался, что тот теперь настоящий буржуа, клерк у еврейского торговца и тупой позитивист, одураченный евреем Дизраэли.

Люциан противоречил сам себе. То твердил, что Польша погибла, то говорил, что освобождение близко; называл себя то республиканцем, то роялистом; то утверждал, что Россия — злейший враг Польши, то ударялся в панславизм и начинал рассуждать об объединении славянских народов против Западной Европы.

Он часто болел. То подхватит воспаление легких, то застудит ухо. Внушил себе, что у него французская болезнь, но при этом клялся Мирьям-Либе, что близко не подходил ни к одной женщине. Мирьям-Либа не на шутку испугалась, пришлось обратиться в бесплатную клинику. Ребенок кричал по ночам, Мирьям-Либа носила его по комнате и пела колыбельную, пока он не засыпал, но, стоило положить его в кроватку, как все начиналось сначала. Однажды Люциан не выдержал:

— Выкини ты этого ублюдка, и дело с концом!

Мирьям-Либа расплакалась.

— Вот до чего дожила…

Она привыкла кричать и ругаться, перестала отворачиваться от окна, когда видела, что к проститутке идет клиент, научилась торговаться за каждый сантим, покупая на рынке помидоры и капусту. И Люциан, и Мирьям-Либа пытались сохранить в тайне свою принадлежность к аристократии, но соседи быстро обо всем узнали. Почтальон принес письмо и прочитал на конверте титул. Соседки, лавочницы и уличные торговки зеленью стали обращаться к Мирьям-Либе «мадам ля контесс» — то ли всерьез, то ли в насмешку. А какая из нее графиня? По-французски говорит, как простолюдинка. Белье стирает. Потом как-то узнали, что она из польских евреев. Ее муж, граф, ругается со всеми на улице, даже на мальчишек орет. Захотел в квартале порядок навести. Чуть что, грозится полицию вызвать или санитарную комиссию.