Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Ты врешь. Это ты меня из дома выгнала, — неожиданно вмешалась Кася.

На секунду стало тихо. Баба отступила на шаг.

— Ложь!

— Нет, правда. Ты от меня хлеб на ключ закрывала.

— Врет она, пан стойковый, выдумывает. Поддать бы ей надо. Как-то Антек хотел ее выпороть, прут в бадье с помоями замочил, так я этот прут взяла и в печку кинула. «Хоть она тебе и дочка, — говорю, — все же сирота. А если она тебя не слушает, пусть ее Бог накажет». Своим телом ее прикрыла, так он меня побил. А теперь она на меня напраслину возводит, тварь, сучка неблагодарная. Ну да я не потерплю. Он тебе все кости переломает, калекой останешься!

— Бить — это противозаконно, — заметил полицейский, ни к кому не обращаясь.

— Оно, конечно, так, но мужик если разойдется, его уж не остановишь. Тут как-то раз отец ребенка до смерти запорол. До сих пор сидит в Арсенале. Пять лет дали, уже четыре с половиной прошло. Жена, добрая душа, по пятницам ему передачи носит.

— Бить запрещено.

— Ну, на все воля Божья.

— Ее из дома никуда не отпускайте. Вас всех вызовут как свидетелей, и ее тоже.

— Еще бы, пан стойковый. Глаз с нее не спустим.

Полицейский вышел. На улице подслушивало несколько баб. Когда полицейский открыл дверь, они отскочили в сторону и дали ему дорогу. Когда он ушел, они кинулись в дом.

— Что случилось, что за беда у вас?

— Еще какая беда!

Они сгрудились в углу и стали шептаться, оглядываясь на Касю. Одна ломала руки, другая пощипывала себя за щеку. Кася так и стояла посреди комнаты. Материнской шали на ней не было, была другая, рваная.

Вдруг бабы затихли: на пороге стоял Антек, в коротком поношенном тулупе, картузе со сломанным козырьком, зала-тайных штанах и дырявых башмаках. Хотя он давно нигде не работал, одежда была измазана краской, глиной и клейстером, даже на лице — крапинки то ли краски, то ли грязи. Близко посаженные глаза смотрели не на дочь, но поверх ее головы, на полку, заставленную горшками и бутылками.

— Что за сборище?

— Несчастье приключилось с твоей дочкой! Большое несчастье!

— А этим чего тут надо? — кивнул Антек на соседок.

Он шагнул вперед, и женщины бочком двинулись к выходу. Через минуту комната опустела. Антек ничего не спросил. Он знал, что случается с девочками без материнского присмотра. Антек с первого взгляда понял, что Касину шаль поменяли в камере. Но он не стал бить дочь. Все несчастья валятся на бедняка, приходят одно за другим. Антек стоял, смиренно опустив голову. Ничего не остается, кроме как терпеть и молчать. Подошел к Касе.

— Ну, снимай шаль…

Когда полицейский пришел к Мирьям-Либе, она рассказала, что Люциан исчез позавчера утром и больше дома не появлялся. Она захотела узнать, что случилось, и полицейский спросил, не знает ли она девушку Касю, незаконную дочь некоего Антека. Мирьям-Либа сказала, что слышала про такую, Люциан часто о ней рассказывал. Он не стеснялся посвящать жену в свои фантазии. Она, Мирьям-Либа, — его царица, а Кася — одна из наложниц в его гареме. Он так много об этом болтал, что Мирьям-Либа привыкла и перестала обращать внимание. Имя Кася стало для нее символом глупой мужской фантазии, каприза, который то забывается, то возвращается опять. И вот фантазия воплотилась в реальность. Полицейский сказал, что Люциана разыскивают за совращение малолетней. Мирьям-Либа расплакалась. Еще не легче! И как раз тогда, когда в доме нет куска хлеба, а она беременна вторым ребенком. «Господи, будет ли предел моим страданиям? — вопрошала Мирьям-Либа христианского Бога. — Чем же я так страшно согрешила?» К кому обратиться за поддержкой? Наверно, все уже знают, что произошло, может, об этом даже в газетах написали. До сих пор Мирьям-Либа поверяла свои беды Юстине Малевской, дочери Валленберга, но сейчас и у нее показаться нельзя. «Только и остается на себя руки наложить, — подумала Мирьям-Либа. — Но как же Владзя?» Она читала в газете, как мать, дойдя до полного отчаяния, задушила собственных детей и выбросила их в окно. Но разве Мирьям-Либа способна убить своего ребенка? Когда она предавалась этим мрачным мыслям, Владзя потянул ее за подол платья.

— Мамуся, зачем полицейский приходил? Где папа? Он в тюрьме, да?

— Нет, мой хороший, пока не в тюрьме.

— А что он сделал? Украл что-то?

— Нет, милый, не украл.

— А что тогда? Почему он домой не приходит? Он никогда не придет, он купил себе другую мамусю?

Мирьям-Либа была поражена. Какой же Владзя умный! Своей детской головкой он понял все. Неужели она думала его убить? Боже упаси! Она отведет его к соседке и покончит с собой. Кто-нибудь о нем позаботится. В приют отдадут или еще куда-нибудь. А может, его возьмет Фелиция? Он ее родной племянник, она не может забеременеть. Отвести его к ней прямо сейчас? Мирьям-Либа больше не могла сидеть дома. Она одела сына.

— К тете Фелиции пойдем…

У Владзи горло еще побаливало, но жар прошел. Мирьям-Либа заткнула ему уши клочками ваты, повязала на шею теплый платок, чтобы рот и нос тоже были закрыты, и велела не болтать на улице. Потом нарядилась перед зеркалом. Не идти же к Фелиции, как оборванка. В Париже Мирьям-Либа приучилась подкрашивать волосы, следить за ногтями и пользоваться духами и пудрой. В пальто с меховым воротником, в муфте, которую подарила ей Юстина Малевская, в перчатках и туфлях на высоком каблуке Мирьям-Либа смотрелась, как урожденная графиня. В ее лице была аристократическая бледность, в глазах — французская дерзость, которой не встретишь в здешних местах. Неужели убить себя — единственный выход? Если бы она еще не была беременна… Она шла с Владзей по улице, и на нее засматривались и мужчины, и женщины. Мимо проезжали сани, и извозчики удивлялись, почему такая благородная пани в мороз, с ребенком идет пешком. Да, так уж вышло: она, Мирьям-Либа, — графиня Ямпольская, а ее сын — граф Владислав Ямпольский, при том что Фелиция и Хелена потеряли титул.

Уже вечерело, когда Мирьям-Либа постучалась в дверь доктора Завадского. Горничная открыла и кинулась докладывать хозяйке. Фелиция вышла в коридор — бледная, с красными после бессонной ночи глазами.

— Мариша! Владзя!

Она схватила ребенка на руки и расцеловала, потом помогла Мирьям-Либе его раздеть. Мирьям-Либа сняла пальто и шляпу. Фелиция вопросительно посмотрела на гостью.

— Значит, ты все знаешь?

— А ты?

— Со вчерашнего дня. Всю ночь глаз не сомкнула. Да проходи же! Господи, что с ним творится? Марьян все газеты объездил. Еле упросил, чтобы не печатали в новостях. Он с ума сошел, ему в сумасшедший дом пора. Всех нас погубит! Он гордый, в смысле, Марьян, а тут пришлось газетным писакам кланяться. Этот Люциан — проклятие, наказание нам за грехи. Хорошо, что мама не дожила…