Ирвин Уэлш - На игле

— Почему же тогда ты оказался с ней в одной постели тогда утром у Салливана?

— Я отрубился наглухо, чувак. Ничего не соображал. Мне бы тогда и дверной порог за подушку сошёл. Да я уж и не вспомню, когда последний раз трахался.

Моё объяснение звучит для них убедительно. Они знают, как давно и плотно я сижу и что это означает в смысле сексуальных перспектив.

— Ну, типа… э-э-э… кто-то говорил, что это… э-э-э… типа, от Сикера… — выдвигает гипотезу Кочерыжка.

— Это не от Сикера… — Кайфолом отрицательно мотает головой.

Он кладёт свою руку на холодную щеку мертвой маленькой девочки. Слёзы выступают у него в глазах. Я тоже готов расплакаться. У меня в груди комок. Хотя бы эта тайна раскрылась. Личико крохотной Луны очевиднейшим образом похоже на лицо Лоримера Уиль-ямсона.

Затем Кайфолом закатывает рукав своей куртки и показывает на воспалённые следы уколов:

— Никогда больше не притронусь к этому говну. С этого дня завязываю. — На его лице появляется то самое порнографическое выражение, которое он использует, когда хочет, чтобы ему дали денег или легли с ним в койку. Я почти верю ему.

Мэтт смотрит на Кайфолома:

— Тормозни, Ломми. Зачем спешить с выводами? Какая связь между ребенком и ширевом? И Лесли тоже не виновата. Только псих может такое подумать. Она была хорошей матерью. Она любила девочку. Никто не виноват. Внезапная смерть, и все такое. С грудничками случается, я слышал.

— Да, типа, и я слышал… ну, в общем, понятно, да? — присоединился Кочерыжка.

Я почувствовал прилив любви к ним всем — к Мэтти, Кочерыжке, Кайфолому и Лесли. Я хотел сказать им что-то очень нежное, но все, что я смог из себя выдавить, это:

— Пойду сварю раствор.

Все посмотрели на меня как-то косо, но я пожал плечами, сказал:

— А что тут ещё сделаешь? — и направился в гостиную.

Боже мой, там же Лесли! А что я могу ей сказать в такой ситуации? В таких ситуациях толк от меня никакой. Даже меньше, чем никакой — толк от меня измеряется отрицательной величиной. Лесли лежит как мертвая. Я думаю, что, наверное, стоит подойти к ней, утешить, обнять, но у меня болят и трещат все кости. Я просто не могу заставить себя ни к кому прикоснуться. Вместо этого я бормочу:

— Ужасно жаль, Лес… впрочем, никто не виноват… Внезапная смерть и все такое… маленькая Луна… хорошая девочка была, славная… охуенно жаль… такой облом, чувиха, вот что я тебе скажу…

Лесли поднимает голову и смотрит на меня. Её худое бледное лицо выглядит словно череп, завернутый в полупрозрачный целлофан, глаза красны, словно мясо, вокруг — сплошные черные круги.

— Ты варить пошёл? Мне нужно вмазаться, Марк. Мне так нужно вмазаться. Давай, Марк, вари скорее…

Наконец-то от меня будет хоть какая-нибудь польза. По всей квартире разбросаны иглы и шприцы. Я пытаюсь вспомнить, какие из них мои. Кайфолом не раз говорил, что никогда не ширяется ни с кем из одной машинки. Врет он. Когда чувствуешь себя так, как я сейчас, разницы уже никакой. Я взял ближайшую ко мне, которая по крайней мере явно не принадлежит Кочерыжке — тот ведь сидел у другой стены. Если Кочерыжка до сих пор не инфицирован, то правительство должно немедленно направить в Лейт комиссию статистиков, потому что теория вероятностей явно дает здесь сбой.

Я извлекаю мою ложку, зажигалку, ватные шарики и тот белый порошок — состоящий в основном из «Аякса» или «Тайда», — который Сикер имеет наглость именовать героином. Все остальные сползаются вслед за мной в гостиную.

— Уйдите со света, ребята, — бормочу я сквозь зубы, отгоняя всех говнюков в сторону движением руки.

Я понимаю, что изображаю из себя крутого системщика, и ненавижу себя за это, потому что это отвратительно — когда кто-нибудь принимается разыгрывать эту роль у тебя на глазах. Никто из тех, кто побывал в этой роли, никогда не сможет отрицать, что власть развращает. Все ублюдки делают шаг назад и молча наблюдают за варкой. Моим ёбаным друзьям придется немного подождать. Это ясно без всяких слов.

— Марк! Марк! Открой дверь! Я же знаю, что ты дома. Я же знаю.

Это моя мама. Давненько я её не видел. Я лежу в нескольких футах от двери, ведущей в узкий коридор, который кончается ещё одной дверью, а за ней стоит моя мама.

— Марк! Пожалуйста, сыночек, открой дверь! Это. твоя мама, Марк! Открой дверь!

Похоже, что моя мама плачет: последнее слово звучит как «две-е-е-рь». Я люблю мою маму, люблю её очень сильно, но мне трудно подобрать слова, чтобы выразить это чувство, и поэтому трудно, вернее — почти невозможно, сказать ей об этом. Но я все равно люблю ее. Настолько люблю, что не хочу, чтобы у неё был такой сын, как я. Я хочу, чтобы она подыскала мне замену. Я хочу этого, потому что сомневаюсь, что когда-нибудь стану другим.

Я не могу подойти к двери. Ни за что на свете. Вместо этого я решаю сварить ещё один дозняк. Мои болевые центры говорят мне, что уже пора.

Уже. Боже, жить становится все труднее день ото дня!

В ширево добавляют слишком много всякого дерьма. Это видно по тому, как оно очень плохо растворяется. Какой все же гондон этот Сикер!

Надо время от времени заглядывать к старикам. Вот выйду и первым делом загляну к ним — разумеется, после того как доберусь до Сикера.

Ёбаный в рот.

А мы-то всего лишь зашли пропустить по рюмке. Совсем психом стал.

— Ты видел. Вконец ебнулся, — говорит Томми.

— Да забей ты на это болт, чувак. Не ввязывайся. Ты же не знаешь их дела, — говорю я ему.

Но я тоже это видел. Ясно как божий день. Он её ударил. Не залепил пощечину или что-нибудь в этом роде — врезал изо всей силы. Жуткое зрелище.

Я рад, что рядом с ними сидел Томми, а не я.

— Потому что я тебе, бля, сказал! Вот, бля, почему! — Парень снова орёт на девушку, но никому до этого и дела нет. Здоровенный детина за стойкой бара со светлыми волосами, завитыми «штопором», оборачивается и улыбается, а затем продолжает наблюдать за поединком в дартс. А из парней, играющих в дартс, никто даже не оборачивается.

— Тебе ещё? — Я показываю на практически пустой стакан.

— Да.

Как только я добираюсь до стойки, все начинается снова. Я слышу это, как, впрочем, бармен и детина с волосами, завитыми «штопором».

— Ну давай, валяй, сделай это ещё раз! — поддразнивает она его.

Она говорит словно привидение — громко и визгливо, но губы при этом не двигаются. Догадаться, что это её голос, можно только потому, что звук доносится именно оттуда. Блядский паб почти пуст. Мы могли с таким же успехом зайти в любое другое место. А зашли сюда.

Он бьёт её по лицу. Кровь брызгает из разбитых губ.

— Ударь меня снова, мужлан вонючий. Ну, давай!

Он бьёт. Она вскрикивает, а затем начинает плакать, закрыв лицо руками. Он садится в нескольких дюймах от неё и смотрит на неё, приоткрыв рот.