Ирвин Уэлш - На игле

— Как вы думаете, армия мне поможет? — слышу я, как Шэрон спрашивает у тетушки Эффи, когда мы заходим в дом. — Я же ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… — настаивает она.

— Скорее с луны что-нибудь свалится, — замечаю я, но, к счастью, все слишком погружены в собственные мысли, чтобы расслышать мои слова.

Словно Билли. Он переставал обращать на меня внимание, как только я становился невидимым.

Билли, мое презрение к тебе крепчало с каждым годом. Оно вытеснило страх, буквально выдавило его из меня, словно головку из прыща. Разумеется, этому помогла холодная сталь. Великий уравнитель, помогающий преодолеть неравенство в физической силе, как выяснил вскоре на свою беду Эк Уилсон. Как только ты справился с первым шоком, ты начал даже любить меня за это. Любить и уважать меня как брата впервые за всю жизнь. А я стал презирать тебя ещё больше, чем прежде.

Ты понял, что вся твоя сила стала бесполезной, как только я открыл для себя холодную сталь. Её и бомбу. Не надо о сраной этой бомбе. Не надо

Я чувствую себя всё более и более неуютно. Люди знай себе наливают в стаканы и рассказывают друг другу, каким охуительным чуваком был мой братец. Поскольку я не могу сказать о нем ни одного доброго слова, я молчу. К несчастью, один из его сослуживцев — тот самый, что с кроличьими зубами, которому я послал воздушный поцелуй, — подгребает ко мне.

— Ты же был его братом, — говорит он, выставив резцы на просушку.

Сразу можно было догадаться. Ещё одна оранжистская лицемерная сволочь из Глазго. Неудивительно, что он сразу снюхался с отцовской родней. Все сразу обращают на нас внимание и таращатся в нашу сторону. Вот ведь доставучий кролик попался!

— Разумеется, я, как вы выразились, был его братом, — игриво соглашаюсь я.

Я вижу нарастающее со всех сторон негодование. Надо начинать играть на публику.

Лучший способ задеть её за живое, не прибегая к компромиссам с отвратительным лицемерием, которое уроды, заполнившие эту комнату, выдают за правила хорошего тона, это воспользоваться каким-нибудь клише. Люди любят клише в подобных ситуациях, поскольку в этих случаях звучат убедительно и имеют значение.

— Билли и я не очень ладили между собой… — начинаю я.

— Ну и что, vive le difference [20] Да здравствуют разногласия! (фр.) ! — восклицает Кении, мой дядя по матери, стремясь поддержать меня.

— …но в одном мы все же были одинаковы — мы оба любили добрую выпивку и хорошую беседу. Если бы он увидел нас сейчас здесь, он бы умер от смеха, глядя на наши постные рожи. Он сказал бы: да веселитесь же вы, чёрт вас возьми. Здесь собралась вся наша семья и все наши друзья. Мы не виделись так долго. Мы посылали друг другу открытки:

Затем появилась Шэрон:

Написано, разумеется, рукой Шэрон, так как Белая дрянь из Глазго, которая доводилась родней моему отцу, приезжала сюда на оранжистский парад каждый год в июле и иногда, если «Рейнджере» играли на Истер-роуд или в Тайнкасле. Мне всегда ужасно хотелось, чтобы эти гады остановились в Драмчэйпеле. Тем не менее моя надгробная речь была принята благожелательно, и все закачали головами. Все, кроме Чарли, который просёк, что у меня на уме.

— Всё шутки шутишь, сынок?

— Ну, если вам смешно, значит, да.

— Жаль мне тебя. — Он качает головой.

— Ничуть вам меня не жаль, — отвечаю я, но он уже уходит, по-прежнему качая головой.

Пиво «Макюэн Экспорт» и виски льются рекой. Теётушка Эффи начинает петь что-то в стиле кантри, пронзительное и гнусавое. Я подсаживаюсь к Нине.

— А ты у нас, посмотрю, прямо-таки расцвела как роза! — пьяно подлизываюсь я. Она смотрит на меня так, словно слышит это все не в первый раз. И тут я решил, что предложу ей улизнуть вместе со мной в паб «У Фокса» или в мою квартиру на Монтгомери-стрит. Разве закон запрещает трахать двоюродных сестёр? Может, и запрещает. Если все их законы соблюдать, то вообще ничего делать нельзя будет.

— Жаль Билли, — говорит она.

Я вижу, что она считает меня полным мудилой. Разумеется, она абсолютно права. Я тоже думал, что все, кому за двадцать, это полный отстой, с ними и поговорить-то не о чем. Думал, пока мне не стукнуло двадцать. Чем больше я живу, тем чаще думаю, что был, в сущности, прав. После двадцати вся твоя жизнь — это уродливый компромисс, робкая сдача позиций, заканчивающаяся смертью.

К несчастью, Чарли, он же Чик-чики-чик-чики-чики, обратил внимание на корыстную направленность моей беседы и двинулся в нашу сторону с целью спасти невинность Нины. Не думаю, что она сильно нуждается в участии неумытого протестанта.

Ублюдок отзывает меня в сторону. Когда я игнорирую его, он хватает меня за руку. Он уже порядочно нажрался. Он хрипло шепчет, и от него разит виски.

— Послушай, сынок, если ты не начнешь мотать отсюда колеса, то я тебе сверну челюсть. Если бы здесь не было твоего отца, я бы давно уже это сделал. Ты мне не по душе, сынок. Я тебя никогда не любил. Твой брат был в десять раз больше мужчиной, чем ты, торчок ты ебучий. Если бы ты знал, сколько горя ты доставил отцу и матери…

— Да говори уж… — обрываю я его.

Гнев кипит в моей груди, но я сдерживаюсь, испытывая утонченное наслаждение от того, что я вывел этого пидора из себя. Надо проявить выдержку. Это единственный способ вывести этого самонадеянного ублюдка из себя.

— Хорошо, я тебе скажу, умник ебучий. Я тебе сейчас так заделаю, что ты все свои университетские штучки враз забудешь.

Его мохнатый, усеянный татуировками кулак повисает в нескольких дюймах от моего лица. Я сильнее сжимаю стакан с виски в своей руке. Я не позволю этому уебку и пальцем до меня дотронуться. Если он только пошевелится, то познакомится с этим стаканом.

Я отвожу его руку в сторону.

— Если вы набьёте мне морду, то окажете огромную услугу. Мне будет позже о чем вспомнить, когда я буду дрочить. Вы же знаете эти наши университетские штучки: все мы, умники и торчки ебучие, просто кончаем, когда такие ублюдки, как вы, нам мозги вправляют. Больше-то вы ни на что не годитесь. Впрочем, я тоже готов вас кое-чему поучить. Если есть настроение, то можем прогуляться наружу в любую минуту.

Я показываю дяде рукой на дверь. Я чувствую, словно комната сжалась до размеров гроба, в котором хоронили моего братца, и в ней не осталось никого, кроме меня и Чика. Но это только казалось: на самом деле вокруг стояли люди, и все они смотрели на нас.