Ирвин Уэлш - На игле

— Почему же ты тогда оставалась с ним?

— Он был мой парень. Всегда думаешь, что когда-нибудь всё пойдёт иначе, что он станет другим, что ты изменишь его.

Я понимаю её, но это глубокое заблуждение. Единственные, кому оказалось под силу хоть как-то «изменить» моего брата, — так это бойцы «временного» крыла ИРА, в сущности, такие же гондоны, как и сам он, потому что не верю я ни в какие разговоры про «борцов за свободу». Так вот, эти ублюдки превратили моего брата в фарш, которым только кошек кормить, но они, по сути дела, всего лишь нажали на кнопку. А спланирована его смерть была оранжмстской сволочью, которая заваливалась к нам каждый июль со своими лентами и флейтами и забивала голову Билли всяким дерьмом насчет короны, родины и всего прочего в том же духе. Теперь они разъедутся по домам, пыжась от гордости, и будут рассказывать всем своим дружкам, что в их семье есть теперь павший от рук ИРА при защите Ольстера. Они будут подпитывать этим свою бессмысленную злобу, пить за Билли кружку за кружкой в пабе и зарабатывать гнусную репутацию среди таких же сектантствующих засранцев, как и они сами.

Я не позволю ни одному пидору доёбываться до моего брата. Именно эти слова сказал Билли Бой Попсу Грэму и Дуги Худу, когда они явились в паб и стали мне угрожать, чтобы получить с меня деньга, которые я был должен им за наркотики. Билли заявил это с такой твердостью и однозначностью, что это даже угрозой-то нельзя было назвать. Мои мучители только переглянулись, и тут же след их простыл. Я хихикнул, вслед за мной хихикнул и Кочерыжка. Мы только что вмазались, и нам море было по колено. Билли Бой сказал мне что-то ехидное, типа «Сволочь ты вонючая!», и присоединился к своим дружкам, которые ужасно расстраивались тем, что Попс и Дуги свалили без лишних слов, лишив их тем самым повода для драки. А я хихикал и хихикал. Спасибо, ребята, это было

Билли Бой говорил мне, что я гублю себя этой отравой. Он мне говорил это не один и не два раза. Настоящая Блядь. Блядь, Блядь. Ну почему же. О, Билли. О, блядь. Я же не

Шэрон права: людей не переделаешь.

Всякое дело нуждается в мучениках, впрочем. Так что сейчас я больше всего хочу, чтобы она свалила, и тогда я достану свою заначку, сварю дозняк и вмажусь во имя полного забвения.

Лишения — понятие относительное. Во всём мире дети мрут от голода как мухи каждую секунду. То, что это происходит где-то далеко, вовсе не отрицает этот фундаментальный факт. За то время, которое необходимо мне для того, чтобы раздавить эти таблетки, сварить дозу и ввести её в вену, умрут тысячи детей во всем мире и, возможно, несколько в этой стране. И в то же время тысячи богатых ублюдков станут богаче ещё на несколько тысяч фунтов, наживаясь на процентах со своих вкладов.

Раздавить таблетки — какая глупость с моей стороны! Надо было сразу закинуть их на кишку, потому что мои вены и мозг уже слишком изношены, чтобы выдержать такую дозу напрямую.

Словно Деннис Росс.

Надо было видеть, какой у Денниса был приход, когда он пустил виски себе по вене. Глаза его закатились, кровь брызнула из ноздрей, и был наш Денни таков. Потому что когда кровь льется из носа такой струей, то, значит, все, привет. Что толкает торчков на это? Удаль? Да нет, нужда.

Мне страшно, мне жутко, я готов обделаться от страха, но этот «Я» — совсем другой «Я», вовсе не тот, что давит в ложке таблетки. Тот «Я», который давит в ложке таблетки, знает, что смерть, возможно, наилучший выход из жизни, представляющей собой постепенное загнивание. И он, этот «Я», всегда выигрывает спор.

Пока ты на игле, перед тобой не стоит никаких дилемм. Дилеммы возникают, когда ты с неё слазишь.

Никого. Куда же они все, суки, подевались? Сам виноват, тупица. Надо было позвонить им и сказать, что приезжаю. Вот теперь стой тут как дурак. Ни одного засранца нет дома. Черная дверь неприветлива, сурова и мертвенно холодна. У неё такой вид, словно она хочет сказать, что обитатели квартиры отсутствуют очень давно, а вернутся очень нескоро, если вообще вернутся. Я пытаюсь заглянуть через прорезь для почты, но мне не удается рассмотреть, лежат ли на полу под дверью какие-нибудь конверты или нет.

В отчаянии я пинаю дверь. Соседка с другой стороны лестничной площадки, какая-то опустившаяся шлюха, насколько я помню, открывает дверь и высовывает голову. Она начинает задавать кучу вопросов, но я не обращаю на неё никакого внимания.

— Их нет дома. Я их уже пару дней не видела, — говорит она, глядя на мою спортивную сумку так подозрительно, словно она битком набита взрывчаткой.

— Вот тебе на, — угрюмо бормочу я и запрокидываю голову к потолку в отчаянии, надеясь, что этот спектакль заставит мерзкую бабу сказать что-нибудь вроде «Я тебя знаю. Ты тут останавливался. Ты, наверное, устал за долгую дорогу из Шотландии. Заходи, выпей чаю и подожди своих друзей».

Вместо всего этого она повторяет:

— Неееа… не видела я их уж никак не меньше двух дней.

Блядь, Сука. Говно. На хуй.

Они могут быть где угодно. Их может не быть нигде. Они могут вернуться назад в любое время. Или вообще никогда не вернуться.

Я иду по хаммерсмитскому Бродвею. После трёхмесячного отсутствия Лондон выглядит странно и неприветливо, как случается со всеми знакомыми местами, в которых ты некоторое время не был. Такое ощущение, словно все, что ты видишь, это копия с оригинала, утратившая некоторые его важные качества, — примерно такими веши видятся во сне. Говорят, чтобы узнать город, нужно в нем пожить, но, чтобы увидеть город, надо из нега на некоторое время уехать. Я помню, как мы с Кочерыжкой гуляли по Принсес-стрит. Эта ужасная улица, наводненная туристами и покупателями — двойным проклятием современного капитализма, — выводила нас из себя. Я посмотрел тогда на Эдинбургский замок и подумал: ведь для нас это просто ещё одно здание, такое же, в сущности, как универмаг «Бритиш Хоум Сторз» или магазин «Вирджин рекордз», в которых мы промышляли мелким воровством. Но стоит тебе уехать на некоторое время, а затем вернуться, как на выходе с вокзала Уэйверли ты невольно восклицаешь: «Блин, а ведь и вправду красиво!»

Всё, что я вижу, кажется мне слегка размытым. Дело, наверное, в том, что я давно не спал и не принимал наркотиков.

Вывеска паба новая, но надпись на ней старая: «Правь, Британия!» Правь, Британия. Я никогда не чувствовал себя британцем и считаю, что никаких британцев вообще не существует. Это уродливое и искусственное понятие. Впрочем, и шотландцем я себя не чувствую. Шотландия храбрых сердец — надо же только сказать такое! Шотландия злобных и трусливых гондонов — это вернее всего. Всю дорогу мы пихали друг друга локтями за право порыться в мусорной куче у какого-нибудь английского аристократа. Да и вообще ни одна страна в мире не вызывает у меня ничего, кроме полного отвращения. Следует отменить их все на хер, а затем поставить к стенке каждого сраного паразита-политикана из тех, что носят пиджаки и галстуки, врут не краснея и перемалывают языком всякую фашистскую чушь, елейно улыбаясь при этом публике.