Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

«Служащий» поинтересовался, где эта улица, и я сказал ему. Когда я рассказал, что это частое явление в странах, где используют для воспитания молодежи телесные наказания, например в Англии, лед его недоверия стал таять. В юные годы его била мачеха по голой заднице — и всегда, когда отца не было дома, и всегда прежде она немного выпивала, а потом запирала дверь — и начиналось. Она приговаривала его (за какую-то прежнюю провинность) к определенному числу ударов розгами. Он должен был спускать штаны и трусы и выставлять зад, а потом считать удары и в конце благодарить. Иногда она клала его себе на колени и секла очень медленно, при этом поучая. Однажды он неожиданно почувствовал ее руку у себя между ног — никто не проронил ни слова об этом, а вечером он не мог заснуть из-за какого-то удивительного ощущения сладости.

Это продолжалось до его двадцати лет — и поскольку мачеха с отцом разошлись, он дошел до порки, которой ему стало не хватать, не понимая, что это, пока не натолкнулся на одну книгу (он не мог вспомнить какую, помнил только содержание — одна женщина в шубе поверх голого тела плеткой бьет мужчин; благодаря этой книге он лучше учил немецкий).

Потом парень, видевший самобичевание, спросил, вытянул ли я из него что-нибудь? Я объяснил ему, что у «служащего» нервное заболевание и иногда он не знает, что делает. Тот был доволен.

Позже «служащий» доверил мне и то, что во время следствия его били, поскольку он покрывал своего начальника. Я спросил: и при этом он тоже испытывал наслаждение? Он задумался. Я знал одну женщину — она сама рассказала мне после войны, — которую избили цепью по голой заднице (била ее надзирательница в лагере) — и во время этого она кончила. («Ведь это с любым так, правда?» — сказала она.)

Когда я это рассказал «служащему», тот, замотав головой, ответил: «Нет, я не кончил. Но я чувствовал что-то… что у меня потом весь вечер поднимался, стоило мне это вспомнить». Значит, он облапошил допрашивающих. Большинству не удается.

Я говорил уже, что всем арестантским россказням нельзя верить. Но иногда человек настолько узнает сокамерника, что знает, как далеко заходит его фантазия и сколько в нем потребности в героизме или в мученическом нимбе.

Пугливый строитель, своим прилежанием дошедший от рабочего до владельца строительной фирмы и даже до диплома инженера, наверняка не лгал, когда, дрожа, рассказывал, что он пережил во время следствия из-за помощи при нелегальном переходе через границу. Лудвику, бывшему партизанскому лейтенанту, сняли штаны и посадили на стул с вырезанным плетеным сиденьем, потом ему подвесили на яйца один кирпич, два, три (поймали его после войны в лесу, новые бунтари). Изидора, бывшего милиционера, внутри очень нежного при атлетическом теле парня, в результате предательства «друга» поймали на границе вместе с невестой, когда он собирался нелегально сбежать в Италию, с собой у него был револьвер (служебный), который он при задержании не использовал. Этот тоже наелся досыта. Самыми страшными были два происшествия: то, что его невесту перед ним раздели догола и высекли, и то, что их двоих посреди ночи заставили снять всю одежду и выйти во двор, поставили их к стене, будто собираясь расстрелять, — но потом с руганью и палками отвели назад. Это происходило в местной полиции рядом с границей. Поскольку он во всем признался — собственно, рассказывать было почти нечего, — и его девушка тоже, это был не обусловленный необходимостью допрос, который позволил бы полиции вытянуть из допрашиваемых какую-нибудь тайну, а просто садистское мщенье.

Сколько садистов стоят по стойке смирно «на стороне закона» по всему миру и на самом деле служат своим инстинктам и комплексам. Здесь мы узнали — от заключенных, прошедших через руки различных полиций, — все, что творило гестапо, что творили эсэсовцы и эсэсовки в лагерях с заключенными, что творили итальянские оккупационные полицейские, что венгерские (которые особенно любили бить по ступням, по-турецки, и истязать женщин), о болгарских мы еще узнали — и было много схожего, несмотря на специфику, частотность и излюбленность различных методов. Мы узнали и о подобной деятельности квислинговских полиций на родине, которые не зря внушали страх и трепет. Однако они исчезли, шеф политической полиции моего родного города висел как раз под окном камеры, о которой я рассказываю. Но садисты в полициях не исчезли.

И пусть английские демократы и американские любители свободы не прячут свои головы в песок, как страусы. Я получил полное описание подключения англичанами электричества к нашим людям в Триесте: один провод на язык, другой на яйца — и ты бьешься на земле, как рыба на берегу. И описание американской накачки водой, раздувающей кишки, — и это, говорят, невыносимо больно, но потом совершенно незаметно (чтобы жертва не побежала к врачу за освидетельствованием). А русские методы (подобные нашим, только — по всей видимости — здесь меньше личностного садизма; система старше). И мучения в Иностранном легионе. В военных тюрьмах в бывшем Индокитае. Специальные китайские методы. Мучения в испанских тюрьмах во время гражданской войны (на обеих сторонах). Об Африке я вообще не буду говорить, об этом получилась бы отдельная книга, почти как и об Азии. Об Австралии я не слышал ничего, странно.

Позитивные вещи я узнал, собственно, только о швейцарских и шведских тюрьмах. Над швейцарскими расследованиями мы — в той атмосфере ужаса — могли от души посмеяться и почувствовать тоску по тому ухоженному зданию, в котором у подозреваемого комната, прекрасно оснащенная, он получает еду à la carte (если у него есть деньги) и выходит посидеть на солнце на скамеечке перед зданием. Если я пропустил французов, то не из-за моих симпатий к Вийону или даже к Французской революции, наоборот — потому что есть уже много книг о Французской Гвиане (Чертовых островах). Мне жаль, что я ничего не узнал о португальских методах, которые, как говорят, еще хуже, чем испанские.

Если в какой-то цивилизации весь мир находится в когтях полицейских зверей, которым доверена охрана закона, — этот общественный «порядок» достоин презрения. Меня никогда не задевало, если жандарм с садистскими наклонностями говорил мне «ученая бестолочь», я и вправду ученый, а доказательством тому, что я бестолочь, является то, что достойные люди не попадают на столько лет в тюрьму. И при всех разговорах о человеке с большой буквы и о социалистическом гуманизме — подобные методы характерны для двойной морали предателей. Касаясь истории наших тюрем и описывая лагеря для информбюроевцев, я должен буду вернуться к этому, хотя очень тяжело достоверно описывать события и состояния, которых человек не пережил сам.