Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Следствие догадалось, что, по всей видимости, я переправил из тюрьмы гораздо больше материалов, чем они поначалу предполагали. Было установлено, что я — находясь под арестом — организовал настоящие вечера с чтением своих записок и стихов из застенков. У целого ряда людей в течение нескольких месяцев были проблемы. Позже я и сам исследовал это дело, но не мог допустить, чтобы об этих чтениях в полицию заявил кто-то из участников. Все указывает на то, что некто рассказал другу, а тот, видимо из лучших побуждений, рассказал другому — и где-то мы наступили на мину.

Однако надо продвигаться вперед. Как-то в партизанах мы отправились вдвоем в дозор; шли мы как раз посреди дороги, засыпанной щебнем. Вдруг кто-то с холма закричал на нас — это был караульный, отошедший в кусты по большой нужде. На дороге противотанковые мины! И обычные тоже (противотанковые срабатывают при большем давлении, а обычные «с полпинка»)! Хорошо, а где они? Караульный не знал. Только кричал: «Не знаю. Я только пришел. Никто из наших не ходит по дороге! Не двигаться!» — «Ладно — а когда придет кто-нибудь, кто будет знать, где мины?» Караульный не знал. Он на посту до полуночи, потом придет другой, который, скорее всего, тоже будет знать не больше. Черт, стоять так целый день мы тоже не можем. Через какое-то время я пошел к краю дороги, второй за мною след в след — и ничего не произошло, только нам тоже приспичило по-большому.

Так и в тюрьме — повсюду расставлены невидимые мины. Глупее, кажется, не может быть, если ты наверняка знаешь, что разговариваешь с провокатором, и даешь ему именно такие сведения, которые он хотел бы сообщить администрации и вышестоящим, — но он изменяет их содержание и форму по-своему, добавляет или пропускает существенные вещи — и уже в таком виде передает дальше, чтобы его налогоплательщики верили, какой он сметливый.

Это произошло и с моими арестантскими сочинениями. Я сказал, что готовлю кое-что для администрации, а один тип передал наверх, дескать, что я пишу против администрации.

Ну, меня снова переместили, и я оказался в общей амбулаторной палате тюрьмы на севере.

Режим немного ослабил вожжи, возможно еще и потому, что из-за моей контрабанды рукописей не разразилось ни одного скандала. Если бы они смогли заполучить все, что я написал, даже то, что в тот момент было для них недоступно, они бы поняли — бояться нечего, — хотя я тогда наивно полагал, что тоже закопал где-то свою мину, которая рванет в случае моей смерти в этих застенках.

Сейчас я знаю, как чудовищно мало мир обращает внимание на «тяготы Петрушкиной мамы». Каждый думает: Jебе се мени, што Маджарска мора нема [51] …мне, что у Венгрии нет моря (серб.-хорв.). . Мир хочет развлечений, удовлетворения любопытства, секса и страшилок, будоражащих нервы. И чертовски мало его трогает то — что я, например, описал в своих гениальных записках, — как какая-то полиция на краю света, скажем на Балканах, пытается разрушить семью какого-то заключенного и, чтобы иметь на него рычаги воздействия, отдалить от него жену и детей. Шелуха!

Так и по моим стихам полиция прошлась довольно спокойно. Шелуха! Как заключенный я был несговорчив, и они не отступались, аминь. Я надрывался «как вошь на солнце» — они меня секли «по инструкции», аминь. Одни снаружи просили за меня, ведь я так болен, — шелуха! Одна подруга семьи, известная во всей стране актриса, попыталась убедить тогдашнего писателя номер один, у которого были связи на самом верху (с тех пор, как ему простили не совсем безупречное оккупационное прошлое), замолвить за меня словечко. А он — нет, «потому что у этого человека руки в крови» (тогда этот человек был очень «прилежен»; когда же наступила либерализация, снова начал «подстраивать свою биографию» культурным бунтарством). Мой дядя в Америке уже дважды разочаровался во мне. Первый раз — когда узнал, что я был в партизанах (тогда он писал мне по-английски черными чернилами, и только это было написано красными: «коммунизм не может победить из-за атомной бомбы, которая есть у нас» — on account of the atom bomb which we are in control ); а во второй — когда прочел в американской газете, что я попал в тюрьму как русофил и информбюроевец. Бедный разочарованный дядя даже не ответил моей матери, просившей стрептомицин для меня (тогда его у нас еще не было). Святого человека не заботило, подохнет ли одной красной свиньей больше или нет.

Для общественности собственной страны я был шпионом и такой разнузданной свиньей, что «все шлюхи бросятся за мной, если я еще когда-нибудь выйду на свободу». Русских я обидел на выставке их архитектуры, которую публично обозвал «кондитерская выставка». При этом со мной произошло то же, что с той женщиной в одной из пьес Салакру, которую люди видят нагой в ванной — и она говорит: «с тех пор я потеряла стыд». Хрен! и мировая мораль этой цивилизации!

Когда одиночество закрепляется в человеке как иной стиль жизни с четким ощущением «никто мне не нужен»; когда отработана управляемая реакция на окружение; когда побеждено нетерпение, но живость сохранена; когда человек засыпает, точно зная, о чем будет размышлять или что делать в тот момент, когда утром проснется; когда, короче говоря, человек начинает получать диплом в тюрьме, — он замечает, что и его влияние на окружение увеличилось. Первыми приблизиться к нему пытаются самые слабые, чтобы поднабраться силы, которую чувствуют в нем; последними приходят наиболее схожие с ним люди, а между ними — в его распоряжении целая палитра различных типов. Теперь надо расчетливо выбрать полезных людей, одних — как друзей, других — как врагов, которые также — если правильно выбраны — в тюрьме могут быть очень полезны. Глупый друг нанесет тебе больше ущерба, чем умный враг. Нужно также задействовать какого-нибудь правдолюбивого провокатора для своего «телеграфа в администрации».

После тщательных размышлений — из данного человеческого материала — в качестве «ближнего» я выбрал один младший «оккупационный деликт», скажем Сильво, который уже в заключении (с мая 1945) вырос из полуребенка в «старого арестанта». Чахотка медленно разрушала ему орган за органом, но он с невероятной витальностью сопротивлялся ей до самой смерти. У него были абсолютно все человеческие слабости — поэтому его можно было воспитывать.

Один дрессировщик (осужденный за убийство в состоянии аффекта) сказал: «Лучше всего можно дрессировать животных, у которых много слабостей, они должны быть пугливыми и жадными, чтобы подчиняться страху и ненасытности. Собаку и обезьяну можно научить черт знает чему. Самые неподходящие для дрессировки — животные с характером, например кошки. Дрессированная собака тебя — дрессировщика — никогда не укусит. Львы и тигры убивают позже или раньше любого дрессировщика, в первую очередь тех, кто использует силу. Однако посмотри на пса без воспитания и без хозяина: подхалим, бродяга, трус, которому равного не сыщешь, жрал бы человеческое говно, и ему все равно кого трахать — сучку или щенка. У кошачьих есть свое достоинство. Пес к хозяину подлизывается, кошка требует еды от него. Расположенья пса добиваешься, если строг с ним, кошки — если чешешь ее там, куда сама она лапой не достает». (Когда я позже читал книги о животных и о дрессировке, то нигде не нашел ни намека на мудрствования того человека.) Когда я спросил его, как случилось, что он в бешенстве убил, вместе с тем будучи столь внутренне упорядоченным, тот ответил: «Баба. Я пил. Я был плохо выдрессированным человеком, и она меня очень плохо дрессировала. Я разорвал ее, как тигр. Только не я сожрал ее — а она меня».