Эжен Шаветт - Тайны первой французской революции

Аббат кивал -- волнение мешало ему говорить.

-- Париж, -- продолжал министр, -- который уже чуял в воздухе какую-то неведомую революцию, будет мало или даже совсем не будет удивлен тем, что заснул под правлением республиканским, а проснется под правлением короля. Все республиканские члены Пятисот, которых Леклерк поласкал штыком, -- первые будут приветствовать вас... из ненависти к Бонапарту, победившему их.

-- Да, мы торжествуем... цель семи лет моей жизни достигнута... король... возвратится... Франция наша! -- шептал Монтескью в каком-то бреду восторга.

-- Только... -- вдруг прервал Фуше с улыбкой, которая мгновенно охладила энтузиазм аббата.

Он боязливо взглянул на министра и машинально повторил:

-- Только... что?

Фуше захохотал.

-- Только не надо забывать, какую цену имеет несчастье торжествующего ныне Бонапарта.

Это была правда. В упоении торжества аббат все забыл: договор, миллионы... и даже место и час. Теперь только он вспомнил, что ждал Кожоля, который пошел выкапывать сокровище. Он сообразил, что прошло довольно много времени с тех пор, как Бералек известил его об открытии тайника, но никак не мог счесть этого времени.

-- Который же час? -- спросил он, как будто только что пробудился от сна.

-- Полночь! -- ответил Фуше.

Монтескью вздрогнул при этом слове. Промедление Кожоля показалось ему мрачным, зловещим предзнаменованием. Почему он не ехал? Неужели эти миллионы, бесценные сокровища... вся его надежда... ускользали из рук в самую решительную минуту?

Все эти соображения мелькнули, подобно молнии, в голове аббата. Видя, что Фуше устремил на него тревожный взгляд, он поспешил улыбнуться и сказал спокойно, собрав в кулак всю свою волю:

-- Да, я ничего и не забыл, гражданин министр, ни договора, ни суммы. Только... вы видите, что и у меня есть свое... только... вы понимаете, что подобная сумма не может, даже ассигнациями, находится в...

Вместо ответа аббат хлопнул себя по карману и разразился хохотом, далеко не искренним.

-- И она не в ассигнациях! Не правда ли? -- воскликнул министр полиции с живостью, выражавшей все его недоверие к этой республиканской монете.

-- Нет, чистым, высокой пробы, золотом... тяжесть, признайте, порядочная, даже несколько лошадей едва смогут свезти ее.

Невозмутимость и веселость Монтескью успокоили министра.

-- О, -- отвечал он с заученной светской вежливостью, -- одного вашего слова, аббат, довольно мне!.. Долги чести выплачиваются в двадцать четыре часа.

-- Желаете ли вы этого обещания теперь? -- спросил Монтескью, боясь, чтоб его не поймали на слове.

-- К чему? Оно тем торжественнее, что будет дано в решительную минуту, -- отвечал Фуше чрезвычайно вежливо.

Аббат выдохнул. Это была новая отсрочка, давшая Кожолю еще немного времени. Но, не в состоянии побороть мучившего его беспокойства, Монтескью спросил:

-- Предвидя будущие происшествия, вы позволите, мне, гражданин министр, отдать некоторые приказания своим? Они ждут внизу.

-- Давайте, давайте, аббат!

Роялист приблизился к окну и крикнул по-совиному, на манер шуанов. Минуту спустя в бельведере появился Бералек. Его также мучило предчувствие какого-то несчастья. Аббат шепнул ему на ухо скороговоркой:

-- Нет известий о Кожоле?

-- Никаких. Я послал за ним Сен-Режана, но и тот еще не вернулся. Надо думать, Кожоль попросил его о помощи в своих поисках.

Окна высокого бельведера выходили на все четыре стороны, позволяя таким образом видеть и слышать все, что происходило вокруг. Фуше стоял у окна, повернувшись лицом к Сен-Клу.

-- О-го! -- вдруг произнес он. -- Посмотрите-ка, аббат: это что-то новое.

Вдали на дороге мелькал красноватый огонек.

-- Что это такое? -- спросил аббат.

-- Это -- Бонапарт, верхом или в карете, предшествуемый факельщиками. Через четверть часа он будет у заставы. Подготовим ему сюрприз.

И, вынув из кармана свисток, он резко и коротко дунул в него. На этот сигнал отряды войск у заставы зашевелились -- прибыло подкрепление.

Сердце болезненно ныло в груди аббата. Кожоль не явился еще, чтоб уплатить за арест Бонапарта, и роялисту грозило полное поражение: только несколько минут отделяли его от краха.

Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение трепещущей руки Бералека и услышал его шепот:

-- Прислушайтесь-ка к шуму на Елисейских Полях, он приближается к нам.

Действительно, по мощеному шоссе ударяли подковы лошади, пущенной неистовым галопом.

-- Это Кожоль, -- прибавил Бералек, -- он скачет во весь опор.

Монтескью посмотрел в сторону Сен-Клу. Свет факелов был еще далеко.

-- Кожоль будет здесь гораздо раньше генерала... я спасен! -- прошептал он.

В эту минуту у заставы собралась густая молчаливая толпа.

Через двадцать минут Пьер остановился у подъезда дома.

Затем на лестнице раздались шаги молодого человека. Фуше, все еще стоявший лицом к Сен-Клу, смотрел на растущий свет факелов. Монтескью бросился навстречу Кожолю. Пьер был бледен, расстроен, взор его блуждал.

Аббат едва смог прошептать одно слово:

-- Сокровище?

-- Отыскали раньше меня... все унесено!.. -- сказал Кожоль хриплым голосом.

-- А! -- вскричал Фуше, не слыхавший разговора. -- Генерал едет к нам в карете... только его карета... Взгляните лучше сами, аббат.

С отчаянием в душе аббат устремил взгляд на карету, освещенную факелами и теперь ясно видную в ночи. Грохот колес говорил, с какой быстротой приближался его торжествующий противник.

Фуше поднес к губам свисток; но прежде чем отдать сигнал полицейским, он обратился к аббату:

-- Пришла минута дать мне слово, аббат!.. -- бросил он отрывисто.

Аббат конвульсивно выпрямился.

Он взглянул на карету, которая теперь въехала в толпу, окружившую ее.

Он готов был дать клятву...

Но его совесть, -- совесть честного человека, священнослужителя, -- возмутилась против лжи, и он, надломленный чрезмерным страданием, тяжело опустился на стул и пробормотал:

-- Пропустите эту карету, гражданин министр!

Не говоря ни слова, Фуше приложил свисток к губам и извлек из него три дрожащих звука.

Надо полагать, что как ловкий и предусмотрительный человек он предвидел все возможные случаи, потому что на его сигнал толпа, теснившаяся вокруг кареты, неожиданно раздалась -- и девятьсот агентов хором прогремели:

-- Да здравствует генерал Бонапарт!

Этот крик подействовал на аббата, подобно гальваническому удару. Он выпрямился, но тут увидел перед собой Фуше. Глаза министра сверкали угрозой, он обратился к аббату со словами, в которых слышалась холодная, сдержанная ярость:

-- После всего, что случилось, господин Монтескью, вы понимаете, что приобрели во мне жестокого врага. Даю вам четыре часа, чтобы покинуть Париж... вам и вашим... примите это приказание всерьез, потому что в течение месяца я как следует изучил все места, где могу найти вас!..