Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Только слабоумные или полные идиоты могут предположить, что надо учиться иметь дом, как учатся читать или стряпать. Иметь дом — это так же естественно, как сосать грудь, тут наука не нужна. Надо быть круглым дураком, чтобы полагать, будто домашний уют мешает человеку выполнить его общественный долг. Сущность человека есть сущность диалектическая, в ней внешняя и внутренняя стороны взаимодействуют. Непроходимая, беспросветная тупость — считать дом вместилищем семейного уюта, индивидуализма, нарциссизма, царства пеленок, эготизма. У всякого капиталиста есть дом, но мы же знаем, что его семья — это фикция. Стекла, заменившие стены, устанавливают связь между интерьером и внешним миром. Впрочем, чтобы научиться плавать, надо прежде всего зайти в воду. То же самое с велосипедом. Чтобы понять сущность дома, надо прежде его иметь. Христиане сначала крестят детей, а потом уж учат их молитвам.

Он так и сыпал словами, нанизывая один довод на другой, — я слушал его отчужденно, опускается вечер, необъятный простор от горизонта до горизонта, рассеянно смотрю на развалины деревни у наших ног. Солнце уходит в неведомые края, рассыпает свои отметины где-то там, в дальней дали. Мысли мои отравлены горечью.

— Нет ли огонька?

…щелкаю зажигалкой, закуриваю сам, мы оба окутываемся дымом и забываем друг о друге.

— Вот я и говорю, глупо ставить вопрос: можно ли любить свой дом и быть сторонником прогресса? Любить свой дом — это вовсе не значит быть самовлюбленным нарциссом, а любить других, тех, кто нам близок. Члены семьи — это тоже другие, хотя и близкие. И кто же может каждую минуту думать только о прогрессе? Разве кто-нибудь штудирует Гегеля, сидя в уборной?

Но были и другие глупости. Например, он утверждал, что, прежде чем построить дом, обязательно надо подумать о физической или метафизической обстановке. И тут не обойтись без традиций привилегированного эксплуататорского класса. К тому же кто обращает внимание на красоту дома, к которому давно привык?

— Вы можете, друг мой, описать мне свою комнату? А ведь вы спите в ней каждую ночь. Какого цвета были глаза у вашего отца?

Любая обстановка удивляет нас только тогда, когда она оказывается неожиданной, то есть при первом знакомстве. Потом о ней забывают.

— Нельзя строить, ориентируясь только на нынешний день. Надо иметь в виду целую жизнь.

Во время войны оружие не начищали.

— Надо строить убежище для тех, кому жарко, и для тех, кому холодно.

Тишина. Тишина этого сонного часа, воздух дрожит мириадами искр, надо мной — синева небес. Лежу, растянувшись на песке, слушаю голос моря, голос необъятных просторов. О, уйди в себя, весь уйди, будь цельным в это бесконечное мгновение солнечного торжества, замкнись в своем глухом, беспросветном одиночестве.

— Построить дом, не спрашивая себя, для чего он нужен…

…когда в ослепляющей полноте бытия ты — один-одинешенек.

И вдруг — о мое детство, канувшее в небытие, первые всходы моей индивидуальности. Незаметно подошла осень, солнце стынет в чистой лазури, лаская землю нежаркими лучами. Воздух пронизан золотистым светом, возвещающим близкую пору отдохновения, земля замирает в блаженном покое. Поспели плоды на полях, сохнут на гумнах кукурузные початки, скрипят телеги, отвозя виноград в давильни. На всем печать зримого чуда, какой-то нежности, увенчивающей землю. Нежность эта незаметно и мягко льется на волнистую линию горизонта, на освещенные солнцем стены домов. Рассеянным, отсутствующим взглядом гляжу на этот венец, губы складываются в горькую, вымученную улыбку. Из окон, словно четки, свисают гирлянды нанизанного на бечевку инжира; на подносах, устланных соломой, сушатся разные фрукты — впереди суровая зима. Все умирает, остается лишь бледное подобие того, что было налито соками, да бесконечное раздумье о том, как быстролетна жизнь, — о мое сказочное детство, колыбель моего «я». Сквозь спазмы и лихорадку прожитых лет — твой непрошеный, согревающий душу зов. Скрипят телеги, идут женщины, неся на голове деревянные корытца, полные винограда, все направляются к давильням: наступила пора заготовлять вино нового урожая. У моего отца, вернее, у нас, тогда еще не было своей давильни, всего-то с полдюжины виноградных лоз в шпалерах, жизнь поначалу была нелегкая, отец просил у сеньора Шименеса разрешения воспользоваться его маленькой деревянной давильней. У него была еще одна, большая, каменная, а эта помещалась в пристройке. Но почему я об этом рассказываю? Полдюжины лоз и маленькая давильня — так ли уж они значительны, чтобы о них рассказывать? Но мое прошлое, при всей его ничтожности, могло бы составить содержание вполне солидного, хотя и нелепого рассказа. Ссоры, нужда, смешные случаи и короткие часы вёдра или ненастья. Маленькие радости и смерти, даже помрачение ума и глупость — нелепый, но незабываемый рассказ. Почти дом в дом жил напротив нас сеньор Шименес — сад с огородом и настоящий дворец с фасадом, увитым плющом.

— Аугусто!

…так звали моего отца. Сеньор Шименес выкрикивал его имя с другой стороны улицы громовым голосом; наверно, от него научился кричать и отец, понял, как это важно. А может, отец был криклив от рождения, ведь научиться можно только тому, что в тебе заложено природой. И отец шел к сеньору Шименесу, иногда шла и мать. Плести с доной Клотилде кружева в зимние вечера, когда мы уже спали. Жизнь у нас поначалу была нелегкая. Отец мой торговал шерстью, терпким запахом неочищенной шерсти пропитано все мое детство. Шерстью завалена лавка, занимавшая нижний этаж, наверху — шали, шарфы; потом он взял в аренду небольшую фабрику. Изготовлял пряжу для ковров и для вязанья. Поговаривают, что в это время он и… Но как в торговых делах сохранить совесть без пятнышка? Какие-то истории с бумагами, злостное банкротство… Я слыхал даже о недоплате рабочим. Потом мы стали жить лучше, и все потеряло смысл, как теряет смысл женитьба, если ты и без того овладел женщиной.

Проходят женщины с корытами на головах, идут к давильням, настало время заготовлять вино нового урожая. Давильня — это деревянный чан, установленный в пристройке с низким потолком и окошком во двор. Женщины опорожняют корыта, поют. В полутьме я вижу двух мужчин: засучив рукава и подвернув штаны выше колен, они топчут виноград. Топчут, упираясь руками в потолок. Неспешно, словно в медленном танце, поднимают ноги, красные от вина. Я смотрю на них — это боги веселья, своими ногами они замешивают его для воскресных вечеров, которые проведут в других давильнях и погребах, для тех часов, когда после трудовой недели, упившись в доску дешевым вином, они выйдут из таверны и пойдут зигзагами по улице, тараща осоловелые глаза, — они боги веселья и трудятся для воскресного праздника. Глазами взрослого человека я снова вижу их белые волосатые ноги, по которым, словно кровь, струится виноградный сок, они топчутся на одном и том же месте, будто земля уходит у них из-под ног, в холодной полутьме давильни женщины опорожняют корыта, снова выходят на свет. В помещении стоит кислый запах, давильщики все топчутся, я отупело гляжу на них. В мягких сумерках гаснет ушедший в далекое прошлое день, я все еще погружен в воспоминания, живу в них. Вот уже чан полон, густой от выжимок муст медленно начинает бродить, пузыриться. Пробую муст из крана, летучий запах пропитывает туман моей памяти, проникает в мою кровь, в каждую клетку тела, растекается, заполняя все мое детство, запах бесконечно далекого прошлого, канувшего в небытие. Он ударяет мне в нос, попадает на язык, я ощущаю, как он заполняет меня всего, а затем — золотистый вечерний воздух, чья-то далекая песня, голоса случайных прохожих, меня охватывает радость, утихает волнение в крови. Навевающий сон аромат земли, венец гармонии. Он помогает мне собрать воедино самого себя.