Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Новый метод?

Стоял сентябрь, солнце теперь описывало небольшую дугу над кладбищем — новый метод. Впрочем, метод не его, он только его разработал, укрепив в самом уязвимом месте, чего не сделал автор этого метода. Автор полагал — учитель без конца курил, закинув одну костлявую ногу на другую и покачивая ею, так что альпаргат шлепал по босой пятке. Автор полагал, что обучение грамоте надо вести, выписывая на доске сразу целые слова, обозначающие знакомые ученикам предметы. Например, «камень», «кирпич», «мотыга», «капиталистическая эксплуатация».

— Это очень хороший метод…

…это был очень хороший метод, дети сразу попадали в знакомый мир, они знали, что такое мотыга. Но он, наш новый учитель, усовершенствовал его, сохранив тот же принцип, но заменив слова на более сильные по эмоциональному воздействию. Вот он и осуществлял это воздействие, когда я сверху услышал адский шум. В дверь я увидел, как учитель совершенно серьезно, сложив губы трубочкой, ждет с указкой в руке. Когда гвалт поутих, он прочел очередное слово из тех, что были им написаны на доске огромными буквами, для вящей наглядности. Но не успел он произнести слово, как дом задрожал от нового взрыва энтузиазма.

— Метод дает положительные результаты, — сообщил он мне потом. — Дети смеются, при их невежестве это естественно, но слово сразу запоминают и уже не забудут его никогда.

Я эти слова тоже не забыл, они обозначали следующие понятия: «задница», «дерьмо», «шлюха», «сволочь», «испражняться», «совокупляться». Я пишу здесь то, что дозволено цензурой, потому что я — человек отсталый, а учитель выбрал самые крепкие слова.

— Это дает положительные результаты, — заявил он мне…

…необходимо было развенчать эти слова, сняв с них запрет. Я, однако, посчитал, что последнее из них слишком уж крепкое и его значение трудно объяснить детям, и спросил, зачем он им его дает; он ответил:

— Чтобы они быстрей запомнили буквы.

Шли недели, Архитектор не появлялся. Работы остановились — почему он не появлялся? Но ведь работы могли продолжаться и без него. Тогда прошел слух, что…

— Нет денег. Ассигнования исчерпаны. Надо хлопотать об их увеличении…

…то ли ждали иностранного займа, то ли политические силы раскололись, то ли прошел слух о смене правительства, то ли еще что.

Я оставался в деревне — зачем? Фабрика была разрушена, и надо было стоять на страже ее дальнейшей судьбы, а меж тем мертвые, то один, то другой, встречались мне на пути. Может, и им хотелось взглянуть на работы? Они приходили с наступлением темноты, бродили между машинами, между лачугами. А может, они отыскивали на расчищенных и перекопанных участках те места, где стояли их дома? Мертвецы не спеша проходят мимо меня, я их узнаю. Поздним вечером, в тишине — вы придете когда-нибудь при свете дня? — идут медленно, не спешат. В земле, что лишила их жизни, остались их корни, и мертвецы упрямо цепляются за тот мир, который исчез. Ну что вам делать на голой земле, над которой гуляет ветер? Вы — шаткая истина былого, неужели я один вас вижу? Теперь вы бродите в координатах обещанного завтрашнего дня, вы — смутная память, голос недоступных нам далей, голос бездны, безмолвного смятения дум, голос истины, зародившейся в костях, в утробе и оказавшейся на поверхности земли, когда вас из нее выкорчевали, вы — упрямая память обо всем, что зрело веками, сомнение в том, что утверждается, утверждение того, что отрицается. Бродят мертвецы, проходят мимо меня. Я представляю здесь новую жизнь, я свидетель зарождения новой жизни, что вам еще нужно? На месте, где стояли их дома, они ищут память о том, что осталось после них: о богах и об укладе жизни, которая имела смысл и заключала в себе истину, о мирном сне после трудового дня, о мечтах, населявших их сны, и о надеждах, с которым они просыпались, о вражде и ссорах, о лишавших сна наветах и жажде справедливости, о собранных по грошу деньгах, завязанных в платок и хранившихся на дне сундука, о голодной зиме и одиночестве, о поножовщине после воскресной выпивки, о мертвецкой усталости, о болезнях, о любви и нежности, даже о смерти, приходящей в урочный час и потому нестрашной, поплачешь и забудешь, все в порядке вещей, о семейных неурядицах, когда надо что-нибудь поделить, — память обо всем, что свершилось, память о том, что они были людьми. Смотрю в окно, уже поздно, мертвые ушли — придете ли вы еще когда-нибудь? Когда-нибудь придете — я гляжу на море. Сижу, обхватив колени руками, устремив взор на синюю гладь, тянущуюся до той неясной черты, где море сливается с небом. Взгляд мой блуждает, я весь раздался вширь, полной грудью вдыхаю Вселенную, утверждающую необходимость своего существования. Что мне сомнения и неуверенность, смутное проявление разума? Я существую. Меня захлестывает солнечный потоп, море дрожит мириадами искр, тело мое светится, я причастен к сонму богов. Жизнь буйно проявляет себя в земной тверди, в игре красок, в разбивающихся о песок солнечных стрелах, в запахе морских просторов, которым веет от горизонта. Жить мгновением, без воспоминаний, в вакханалии света, быть всегда цельным в полноте собственного «я», поднимать руки и касаться звезд, открывать глаза и вбирать в себя бесконечность, думать лишь о свете и о том, что смерти не существует, что нет ни богов, ни распада. Я полон собой, реальностью своего тела, истина существует и тогда, когда о ней не думаешь, если она есть на самом деле. От сияния закрываю глаза, мир существует, и от этого кружится голова, я не умещаюсь в самом себе — я живу. Меня всего распирает сумасшедшая радость, о господи! Я грустен и велик в своем бесконечном одиночестве. Как будто на моих глазах миру приходит конец. Как будто на моих глазах рождается новый мир.

Однажды вечером Архитектор появился снова. Пришел вечером, намекая тем самым на неопределенность и тайну. Постучал, я открыл ему, и он вошел, не говоря ни слова, сел в гостиной у жаровни, где сидел и я. Похолодало, зима давала о себе знать, я сидел у жаровни и думал. Можно было бы пройтись по деревне, но что мне там делать? Еще придется время от времени ходить туда, чтобы посмотреть, как идут дела. В деревню меня влекли не только мои личные интересы, то есть фабрика — как ее отстроить заново? Не все рассыпалось в прах, но в стенах глубокие трещины, снесут их или нет? Может, используют то, что устояло? Но меня влекли туда не только мои личные интересы. Я родом оттуда, вот что главное, там сложилась моя судьба, там звучит голос моего детства, звучат голоса моих мертвецов…

— Ты бросил меня подыхать…

…голос земли и крови.

Архитектор сел, пошевелил угли, зажег сигарету. Плащ не снял…

— Может, снимете плащ?

…плащ коротковат по такой холодной погоде, чуть ниже бедер, с маленьким капюшоном, налезет ли он ему на голову? Плащ Архитектор не снял. Видно, замерз, при его худобе холод, должно быть, пробирал его до костей. Я сразу же поинтересовался, почему приостановлены работы.