Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Однажды во время сбора винограда — когда это было, в каком уголке моей неподвижной и вечной памяти запечатлелось? Прошлое неподвластно времени, нет. Оно животрепещет сейчас, в настоящем, мерцает во тьме, не двигаясь с места, как далекая звезда. Кто-то заболел, не то Магда, не то Эдуардо. Расстройство кишечника — должно быть, Эдуардо. А возможно, и грипп. Или какая другая болезнь из тех, что мимоходом укладывают нас в постель и тогда нам нужен куриный бульон. Мать пошла в курятник, там была рябая курица. Может, уже старая, а может, и молодка, только мать ее приговорила к закланию. Но в курятнике ее не оказалось. Где же курица? Что с ней сталось?

— Жертрудес!

…это была наша прислуга.

— Ты не видела рябую курицу?

Рябую курицу не видел никто, наверно, она убежала или же ее прирезали бродяги-нищие, в хозяйстве никакого порядка, пришлось зарезать и ощипать другую курицу. А недели через две пришла женщина с каким-то свертком под фартуком. Мона. Жена Лутарио.

— Покороче, — говорила мать…

…говорила парикмахеру, время от времени она водила нас на стрижку. Он усаживал нас на высокий стул, обвязывал нам шею большой белой тряпкой, вроде простыни, так что торчала одна голова и каждый из нас становился похож на святого из церкви, у которого изваяна только голова, а остальное — деревянный каркас, прикрытый одеждами. Мона постучалась в дверь, худая, черная и страшная, как смертный грех, открыла ей сестра.

— Барышня, я подумала, может, вам нужно.

— Что?

Мона вытащила из-под фартука курицу. Кажется, снова понадобился куриный бульон, и на этот раз приговорили молодого петушка, но он пока еще гулял на воле. Матери не было дома, и Магда купила курицу, заплатив семь с половиной мильрейсов. Пришла мать, посмотрела — да это же наша рябая курица.

— Она тебя обокрала! Дурочка! Она украла нашу курицу, а теперь продала тебе.

Мать призвала Мону к ответу, та отпиралась:

— Ах, милая сеньора, слепая я, что ли? Подумать только! Курицу-то я купила в городе на той неделе, у Катрепио, вот у кого. Бог справедлив, он все видит. Возводить на человека напраслину. Все это клевета, обидно даже, сеньора.

Мать собиралась снова повысить голос, но тут вернулся с фабрики отец, прикрикнул, он — хозяин, и мать умолкла. Мона, воспользовавшись случаем, выскользнула из лавки и пошла восвояси, бормоча что-то себе под нос. Тогда Жертрудес вспомнила. У курицы была какая-то примета, она ее узнала. Но не сказала ничего, побаивалась Моны. Та бродила по чужим дворам, по огородам, за которыми плохо присматривали. Этим и жила, жить было так трудно. Мона. Муж зарабатывал совсем мало. Такова была правда, такова была нелепая, но глубокая гармония в мире людей и вещей.

Меж тем наступил октябрь, и работы были приостановлены. Почти вся деревня расчищена — ровная земля; замерли на своих местах машины, бродят без дела люди, ждут. Одна за другой выросли, теперь уже почти повсюду, деревянные лачуги, мало-помалу открываются лавки, уцелевший при землетрясении сапожник оборудовал себе мастерскую. Откуда-то приехал и пекарь, начал выпекать хлеб — впрочем, об этом я уже говорил. И владелец таверны, Хромой, тоже оставшийся в живых, — об этом я еще не говорил — соорудил что-то вроде ярмарочной лавчонки. Проститутка Каролина, у которой уже появились конкурентки, закрывала ладонями глаза и на всю деревню кричала о бесстыдстве своих товарок. И почтальон начал приносить вести из окружающего мира. Даже нашелся священник, который приходил служить мессу, полагая, что в людях еще осталась христова вера.

А море — я всегда слышу его всем своим существом, всем налитым солнцем телом, о, мимолетная радость единственного мгновения вечности! Что мне все блуждания и вся неуверенность в завтрашнем дне в этот светлый миг? Радость и покой. Волны катятся издалека, растут, вздымая белые гребни, с шумом набегают на песок. Как миллионы лет назад. Каждым глубоким вдохом я вбираю в себя время.

Однажды Хромого схватило так, что он чуть не умер, пришлось послать за врачом, и политические силы объявили конкурс на должность врача, который являлся бы в деревню каждый понедельник — самый подходящий день, так как по воскресеньям нередко дело доходило до поножовщины. Потом политические силы обратили внимание на детей — дескать, преступно оставлять их без образования — и объявили еще один конкурс, на особых условиях, и приехал новый учитель, молодой человек, увлеченный идеей служить пролетариату. Мой дом почти не пострадал, весь нижний этаж занимала лавка, и я отдал ее под школу. Пришли дети строительных рабочих и оставшихся в деревне местных жителей, а также несколько ребят с окрестных ферм. Ранним утром они будили меня, если я еще спал, и полдня я слышал гам и крик, кричали они громко, в мои школьные годы этого не разрешалось. Но однажды утром поднялся такой адский шум, что я спустился посмотреть, в чем там дело. С учителем я был знаком, на днях он заходил ко мне поговорить насчет школьного оборудования. Это был высокий молодой человек, худой, как щепка, с искривленной шеей, будто он долго висел в петле. Носил бороду в знак того, что он — с трудовым народом. К тому же учитель ходил в выцветшей, мятой и грязной одежде, верхней рубашки у него не было, только майка, которая, судя по всему, никогда не стиралась; еще носил он синий хлопчатобумажный костюм и альпаргаты [45] Альпаргаты — вид сандалий. на босу ногу. В общем, выглядел так, что, повстречавшись с ним на улице, я бы подал ему крону [46] Крона — старая португальская монета, равная 10 мильрейсам. — не люблю унижать людей, дожидаясь, пока они попросят милостыню. Говорил он высоким голосом, отрывисто, размахивая при этом тростью. Много курил, в его костлявых пальцах постоянно дымилась сигарета, казалось, он курил не только ртом, но и всем телом с головы до ног, и сам походил на длинную сигарету.

— Скажите, почему вы приехали именно сюда? Были, наверное, и другие школы, — сказал я, чтобы начать разговор.

— Были и другие, — ответил он писклявым голосом, на октаву выше мужского; но его интересовала именно эта. Даже нелегко было победить на конкурсе, у многих такое же призвание.

— Какое?

И он пояснил: я — человек отсталый, жертва многовекового эгоизма. Бог ты мой, как можно быть эгоистом, когда твоя память забита умершими? Он продолжал пояснять. У него призвание к самопожертвованию, к вступлению в братство по несчастью, а кроме того (и это главное), простое человеческое желание — участвовать в обновлении Истории. Деревня строится заново, начиная с фундамента, рождается новый мир. Он работает первый год, что может быть лучше для начала деятельности? К тому же он придерживается нового метода обучения и хотел бы применить его на практике, пока он не испорчен всеобщим распространением — где найдешь лучшую возможность? Я заинтересовался: