Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Эй, сеньор падре Мойта!

Его рука замирает в воздухе, он смотрит на меня, узнает:

— Тащи сюда палки.

До этого я встречал его то на улице, то возле его дома, то у церкви:

— Сеньор падре Мойта! Сделайте мне «чижика».

— Тащи сюда палки.

Потом я вырос, в «чижика» играть перестал, а во что же я играл? «Чижик» — это небольшая, заостренная с обоих концов палочка. Ее кладут на землю, бьют по одному из концов большой палкой, «чижик» взлетает, кувыркаясь, и надо на лету поддать его большой палкой так, чтобы он отлетел как можно дальше, — а во что же я играл потом?

Оба мы, падре Мойта и я, играли в бога, в судьбу, даже в любовь играли оба, только он не знал правил этой новой игры и потому играл плохо. В каждую игру со временем вводятся новые правила, он их не знал. Обходился теми, что усвоил в молодости, а новых не знал. Уповал на силу, выкрикивал свои доводы во всю мочь, только на силу надеялся. Его могучее естество не умещалось в узких рамках тонкого обхождения. Не умещалось оно и в рамках целомудрия, об этом немало говорили. Дескать, были у него и дети, и чего только не было; поговаривали, что под старость он и с Каролиной…

Мы играли в бога:

— А кто все это сделал? Кто создал солнце и звезды?

…и от этого зычного голоса содрогалось солнце…

— Ну как все это появилось из ничего? Откуда возьмется дом, если никто его не построит? А дорога или телега? Надо быть ослом, чтобы не понимать этого…

…и я умолкал, в те времена ослом был я — теперь в ослы попал другой. Наш новый священник, это на него падре Мойта навалился всей своей тушей. Новый священник — как же его зовут? Падре… Как-то на − ино, не то Виторино, не то Фелисмино. А может — Жустино. В общем, имя его сужалось на конце, как отточенный карандаш. Пытаюсь вспомнить, отдавшись ласковым волнам, — Силвино! И он не носил сутаны. Забавно, как мы вспоминаем чье-нибудь имя. В нашей памяти подспудно хранится какой-то набор звуков, не собранный воедино комплект роликов. И мы не можем связать их в блок, хотя и умеем это делать. Пробуем. Нет, не то. Но в конце концов сборка удается, блок работает. Так и в памяти каждый звук должен занять свое место, лишь тогда имя звучит правильно. Он не носил сутаны. Ходил в куртке, достигавшей ему лишь до колен, с маленьким капюшоном — деталь отделки, не более. Под курткой — трикотажная футболка с глухим воротом чуть не до подбородка. Играл на гитаре, пел архиреволюционные песни, надеялся, как видно, песнями переделать мир. В пристройку к церковному бараку, служившую ризницей, по субботам приходили молодые парни, он через музыку проповедовал им революцию. У него был красивый высокий голос, пел он с модуляциями и паузами, в конце песни — сходящее на нет диминуэндо, глаза его при этом излучали тихий восторг. Я однажды слышал его. Недурно. Это было в тот раз, когда к нему приехали гости. Из Лиссабона. Неумытые юнцы с худыми, как у нового учителя, лицами и жиденькой порослью на подбородке. Но были и полнолицые, те носили густую черную бороду и лохматую гриву до плеч. Они собрались на площади, возле церкви — об этом стоит рассказать. Для них соорудили помост, гробовщик Силверио приладил микрофон и громкоговорители. Но об этом потом. А теперь тщедушный падре Силвино стоял съежившись, а перед ним — падре Мойта, олицетворение грубой силы. Было это не то в субботу, не то в воскресенье, на шум собралась уйма народу.

— Да какой ты, к черту, священник, пустая твоя голова! Ты щенок и ублюдок, гляди, как вырядился, ни дать ни взять — хулиган. Разбил бы я тебе морду, да было бы что разбивать!

Но его собеседник хоть и съежился, однако не стушевался, как того можно было ожидать, он возражал. Воздев костлявый палец, упрямо стоял на своем:

— Церковь в центре деревни — это не годится. Христос с теми, кто кроток сердцем. Блаженны кроткие, ибо они возвысятся. Церковь должна стоять на отшибе, в тихом месте.

— Христос бичом изгнал торгашей из храма…

…и голос падре Мойты гремел, разносился окрест, эхом перекатывался по площади. Мне казалось, что его поднятые кулаки вот-вот обрушатся на Силвино. Тот зажег сигарету, руки его дрожали.

— Мы против торжествующей церкви, — отвечал он тонким, как звук флейты, голосом, по временам взвизгивая, — мы против константиновской церкви, и христианская вера после жестокостей Борджиа и зверств инквизиции, после эксплуатации народа банкирами и капиталистами должна вернуться к первозданной чистоте.

— Я тебе кости переломаю!

— Христос победил, а потом принял муки, его знак — крест, главный символ христианской веры. Церковь в середине деревни — нельзя. Христос принадлежит народу, евангелие — доктрина бедняков.

— Что ты хочешь этим сказать, прохиндей паршивый? Христос явился, чтобы спасти всех людей; Христос не состоит ни в какой политической партии, поклоняться ему должны все, скелет ты обглоданный!

Голос его, низкий и раскатистый, долетал, казалось, до самого горизонта.

— …удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому…

— Ты мне на мозги не капай…

…эхо неслось до горизонта, отражалось от небосвода…

— …бог подал знак о рождении сына своего трем волхвам, богачам и беднякам, царям и рабам, всем хватит места в царствии небесном…

…и я начал замечать, как фигура падре Мойты понемногу стала расти вверх и раздаваться вширь, падре Силвино — маленький, сигарета дрожит в пальцах, бледное лицо покрыто потом…

— …Прошло время словоблудия, кончилась эпоха обмана и лжи, слово божье — глас справедливости, обиталище господа должно быть рядом с домами бедняков…

…а народу собралось уже порядочно. Еще бы: сердитые голоса, один другого громче, перекошенные лица, пылающие долго таившейся ненавистью, дикой яростью от сказанного кем-то сто лет назад слова; угрозы, подобные тем, на которые не скупились наши предки в спорах из-за оросительных канав, из-за того, что кто-то сказал, будто ты сказал; руки мелькали в воздухе, церковь должна стоять в самой середине, такая твоя мать и бабка тоже, — и вдруг я вижу, как они на мгновение окаменели, застыли неподвижно, чтобы отпечататься в моей памяти на веки вечные: свирепый оскал, свороченная ударом кулака скула, струйки крови из носа и уголков рта, остекленелые глаза и зубы, зубы, Христос, и церковь, и вера, и Святое писание — все перемешалось в драке, ничего не разберешь, стычка не прекращалась. И вдруг ужасающий рев потряс небеса:

— Я тебе кости переломаю!

…падре Мойта все рос и раздавался, все замерли, а он одной рукой сграбастал за шею падре Силвино и поднял высоко в воздух, тот казался нам, глядевшим снизу, маленьким-маленьким, дрыгал ножками, как взятый за уши кролик. Потом падре Мойта отпустил его, и он полетел вниз, по-прежнему дрыгая ногами, полы куртки трепыхались, точно короткие крылья, наконец шмякнулся оземь, словно тряпичная кукла. Но тотчас вскочил на ноги, отряхнул пыль с колен, с капюшона и поднял к мясистой физиономии падре Мойты свой иссохший упрямый палец: